| ВЫШКА № 8 от 23 февраля 2001 года |
БАКУ 50х50
Продолжаем публикацию воспоминаний бывшего бакинца — ныне жителя Новосибирска профессора Рюрика Петровича Повилейко. Автор просил передать старым знакомым свои координаты: 630007, Новосибирск-7, а/я 75, раб. тел. (8-383-2) 46-17-97.
АРХИТЕКТУРА БАКУ И НЕИЗБЕЖНОЕ ЕЕ СЛЕДСТВИЕ
Мы жили явно не в своем времени. Прожив 20 с лишним лет в Баку, я, оказывается, даже не догадывался о современных названиях улиц районов. Была старая крепость с Девичьей башней и подземельями Дворца Ширваншахов. Были где-то Сальянский и Шемахинские Ворота. Реально были Шихова, Бибиэйбат, Нарген, Черный и Белый город, Баилов, Губернаторский сад, Цициановский и Багировский скверы. По Садовой девушки в сапогах спускали на веревках к морю огромный фиолетово-защитный аэростат. На Телефонной был магазин Военной книги и заброшенная Кирха, а на Торговой гуляли по воскресеньям все старшеклассники и студенты. Были вполне конкретные улицы: Базарная, Вокзальная, Воронцовская, Балаханская, Карантинная, Кладбищенская, несколько Нагорных, Кубинка, Каспийская, Магазинная, Молоканская, Б. Морская, Почтовая, Петровская (вроде бы в честь комиссара), Ольгинская, Сураханская, Цициановская, Чадровая, Чемберекенд, Парапет, множество Крепостных переулков, Мариинская, Докторская, Приютская, Спасская. Если нужно было более точное расположение дома, то называли и такие улицы: Биржевая, Врангельская, Гимназическая, Горчаковская, Губернская, Каменистая, Нобелевская, Персидская, Полицейская, Церковная, Думская, Бондарная, Меркурьевская, Кривая, Барятинская, Азиатская, Ярмарочная, Таза-Пирская, Канни-Тепинская, Краснокрестовская, Садовая, Татарская, несколько Параллельных. С небольшой осторожностью говорили, что Баксовет находится не на Коммунистической, а купальни и бульвар лежали на Набережной царя Александра II. В общем, город был таким, каким описывал его восхищенный Александр Дюма во времена Главштаба Кавказской армии и Бакинской губернии.
Красоту Баку архитекторы называли поздним русским классицизмом. А для меня он был похож на Иркутск, Ярославль, приневский Санкт-Петербург, центр Софии, прошлую часть Варшавы, местами на переулки московского старого Арбата до середины. За последние 50 лет названия улиц и площадей Баку менялись по меньшей мере трижды и далеко не всегда удачно. Большей частью неудачно. Все знают “в лицо”, но не помнят первичного вида железнодорожного вокзала, старых зданий на Воронцовской, дома Рамазанова и Гаибова при входе в Крепость, Городской думы, Женской мусульманской школы, реального училища и дома братьев Садыховых по соседству, пассажа Тагиевых, здания Ольгинских рядов и гостиницы “Новая Европа” у Парапета, домов Мухтарова и Каспийско-Черноморского общества, застройки Биржевой площади, Торговой и Телефонной улиц, театра Тагиева.
И только сейчас, в канун 2001 года, просматривая очень ветхие и очень редкие архитектурные альбомы о Баку и Абшероне, которые собирал на свалках, я понял, в какой среде я жил, и почему я, получив диплом инженера-механика, создал теорию дизайна, теорию красоты в технике. Живя и воспитываясь такой средой, я внутри и надолго осознал, что красота может и должна быть функциональной, но не только. Так создал я общую теорию пропорций, учение о природе симметрии, обосновал понятия композиции, цельности, масштабности, национального строя и архитектуры машин. Я стал тем, что я есть.
ПАМЯТНЫЕ СЛОВА О РОДСТВЕННИКАХ-АЗЕРБАЙДЖАНЦАХ
Вероятно, это случилось в начале войны — мы переехали в Дом НКВД напротив старой Главпочты. С одной стороны были Дом пограничника и морское училище, а с другой — малиновое здание НКВД с четырьмя охранниками по углам и внутри каждого подъезда. В дом вели огромные металлические ворота, здесь никогда ничего не крали и никогда никого не боялись. Под домом были узкие подземелья к морю и в стороны. Дом носил большой № 28, а подъезды по-военному именовались блоками; мой блок 6 — 46. Квартира была на втором этаже с двумя балконами, потом здесь отец посадил две лозы, они опутали наши балконы и затем дошли даже до 3 — 4 этажа. На почту я бегал за дешевыми героическими марками, а во дворе долго работали немецкие военнопленные, делая за хлеб великолепные готические шахматы. Бабушка успокоилась за нашу судьбу и начала умирать. Мать была 1917 года, а отчим — Гасанов Мадат Ширали оглу — 1900 года. Ей было тогда 25 — 26 лет. Отец был огромный, лысый, справедливый, сначала капитан, а к концу жизни полковник, почетный чекист.
Пришли огромное число новых добрых родственников, новый мусульманский мир. Сын Тофик от его первого брака, кандидат сельхознаук, его сын стал философом после МГУ. Родился брат Эльдар, стал тяжеловесом, закончил мединститут, обозначился в наркологии, породил сына Наримана (АГУ) и неожиданно умер от рака горла, уже будучи полковником МВД. Сестра отца Рубаба и ее муж Наджаф Агаев поселились в старой нашей комнате, затем перешли в большую квартиру в Нагорной части и нарожали много красивых детей. Вероятно, отец имел отношение к Акстафе, потому что туда в громадные виноподвалы вывезли меня лечиться после кори. Отец отдал им самолично построенную дачу из камней в начале Мардакян — большой плохой виноградник со множеством змей и красно-зеленых ящериц. Из другого селения Абшерона приезжал негроподобный племянник Надир, который стал работать на Нефтяных Камнях. Есть знаменитое полотно “Нефтяники Каспия” — он на катере под ветром сидит впереди.
Отец охранял Сталина, Рузвельта, Черчилля в Тегеране и таскал в мешках через отмели Аракса чьих-то шпионов. Тогда печально пели об Араксе, который разделил Азербайджан надвое. В иранском Азербайджане была неудачная революция, и открыли границу для спасения друзей. До сих пор помню генерала Милани, который привез элегантнейшую Елену из проходящей польской армии Андерса. Они не захотели воевать в России и наполовину погибли в Монте-Кассино, в Италии. Генерал ходил в штатском, работал гантелями и собирался на корабле через курдов Мустафы Барзани вернуться партизанить в Иран. Погиб очень странно под Баку руководитель Демократической партии “Исби-тудэ”, а в самом Иране до бесконечности вешали и расстреливали его товарищей. Отец был из тех коммунистов, которые были готовы отдать последнюю каплю крови за советскую власть и Сталина. Умер он, когда я был в Москве — я летел, плакал и смотрел на Абшерон. Его хоронили по-мусульмански в тот же день сидя в боковой пещерке. Говорят, был умный мулла. На его похороны я не успел и жалею до сих пор. Всех новых тюркских родственников уважал, любил, помнил, а потом из Сибири посылал к Новруз байраму добрую сотню оберток и газетные вырезки. Как они сейчас? Дойдут до них эти мои памятные слова?
ПЛОВ И ДОЛМА ЮСИФА СУЛЕЙМАНОВА
На всем Востоке знают, что Сулейман (благополучный), Юсиф (умноженный богом) надо употреблять в извечных парах: Юсиф Прекрасный, Сулейман Блистательный. Жил он по моей дороге в общую школу по проспекту Нефтяников 87 — 42 на четвертом этаже очень красивого дома у Приморского бульвара. Тогда мы оба были худощавы, по 175. Оба учились неброско, но цепко. Оба любили собирать документальные книги и живопись — до сих пор помню французских импрессионистов по 5 дорогих рублей за штуку в полстола и двухтомник “Красавицы индонезийского президента Сукарно” за первую стипендию в 300 рублей. Оба хранились 30 лет и обоих украли близкие люди. Мы до 23 лет любили прекрасных бакинских метисок на расстоянии. Последние 2 года по 5 — 6 часов зубрили программы в прохладной читальне Дома офицеров. Оба поступили: он в Институт нефти и стал, как отец, нефтяником; я — в Политехнический на инженера. Потом я уехал в Сибирь завоевывать мир, он — на промысла в Алибайрамлы. Отец его, высокий красавец, вышел из дому к морю в двух шагах прогуляться и не вернулся — сбила машина. Мать его Сарра (знатная) к моему приезду готовила белоснежный плов, который обкладывался нежирным мясом и обливался маслом на каштанах и шафране. Жена Наиля из известной медицинской семьи подарила ему двух сыновей, а сестра находилась несколько лет на дипломатической службе в Стамбуле.
Когда я в Сибири первый и последний раз купил машину, то позвонил Юсифу. Едва, получив права, не зная дорог, мы объехали Горный Алтай — сердце тюркского мира — и сломались в Барнауле. Я постучал по капоту, решил, что болен я, положил ноги на руль и заснул. Через 2 часа машина не завелась, и мы случайно узнали, что разлетелся трамблер — распределитель. Редчайшая авария, даже для профессионала. Прекрасная была юность: солнечная, безбедная, книжная, интернационально-дружелюбная. Юсиф был интересным легкоатлетом, а я — никаким. Не умея плавать, я становился на колено в каноэ и греб одним веслом, обходя дальние пароходы и танкеры на рейде. Спортбаза была у деревянной купальни напротив его дома, и я, обязательно вымотавшись, заходил к нему.
Наши лучшие прогулки были по книжным магазинам, благо все было близко. Начинали мы с художественного салона под Девичьей башней (в ней меня всегда интересовало, как были сделаны на всех этажах средневековые туалеты, но мне так и не рассказали). Потом шли под крепостной стеной, заходя в 3 — 4 малоизвестных магазина и заканчивали обходом двух параллельных галерей Пассажа, в одном из которых было 4 книжных магазинища, а в другом — книжные киоски. Перед моим домом завершали путешествие холоднейшей и жгучей газировкой в высоких стаканах: чистая вода по 1 копейке, вода с одинарным сиропом 3 копейки, вода изысканная с тройным сиропом за 10 копеек. Дома меня всегда ждал настоящий лаваш или чурек потолще. А в чугунке всегда была кюфта-бозбаш (с черносливом без косточек), харчо (со стручками перца), долма (в виноградных листьях под кислое мацони), иногда хаш (разваренные бычьи ноги) и джыз-быз (вымытые и сваренные в помидорах потроха, которые подбирались хлебом). Водку мы оба не понимали и не любили. На праздник в центре раздвижного стола ставилась бутылка рубиново-красного “Кюрдамира”. Уже 10 — 13 лет, как я этого не пробовал.