• Роман тысячелетия "Нет мира в садах тучных"	Медина ГАСАНОВА

(Начало в №№ 10, 11, 14, 15, 17, 19, 21, 23, 26, 30, 31, 36, 37, 40, 42 за 2001 год,
2, 3, 6, 8, 10, 14, 16, 18, 21, за 2002 год)

Cурайа бросила на раскаленные речные камни ковш холодной воды и звонко засмеялась, показывая золотые зубки, придававшие ее круглому, как подсолнух, лицу удивительное очарование. От громко шипящей воды поднимались клубы горячего пара, которые быстро заполнили небольшое помещение баньки. Построил ее в своем дворе Фазиль, вернувшись домой из столицы, когда у него родился сын. Можно сказать, на весь Карагадж она была единственной. Купались в селе не так часто: в месяц раз, а зимой и того реже, преимущественно в сарае или другом укромном месте. Тетушка Бирджагыз этот ритуал почему-то называла пишик десмалы — кошкино полотенце, очевидно, потому, что процедура эта из-за неустроенности много времени у сельчан никогда не занимала. После того как Фазиль ушел к Марьям, банька пустовала, и Лейла пользовалась ею, проводя здесь столько времени, сколько требовала ее душа. Рахиля каждую субботу топила дровами нечто вроде колонки, и, как только она разогревалась, кричала через весь огород: «Лейла!». В баньке всегда пахло смолой, золой и другими запахами, свойственными только деревне.

— Можно с тобой? — попросила вдруг Сурайя. — Посплетничаем, мне столько нужно тебе сказать.

Лейла безразлично пожала плечами и, осторожно ступая по узкой тропинке, прячущейся в высокой траве, направилась к нехитрому строению, стоящему на границе трех домов...

День был не такой жаркий, как прежние, и девушки были рады тому теплу, которое обволокло их юные тела, как только за ними закрылась дверь. Предупредительная Рахиля набрала в большие медные тазы холодной воды. Сурайя быстро смешала ее с горячей и весело крикнула:

— Теперь можно купаться!

Быстрым движением она расплела тугие косы, тряхнула головой и без тени стыда скинула пропахшее пряным потом платье.

«Как хорошо сложена, — удивилась Лейла, считавшая деревенских девушек, прятавших свои станы под юбками в густую сборку, бесфигурными нескладехами.

Вода, стекавшая прозрачными струйками по линиям и выпуклостям ее мраморно-белого тела, вдруг высветила все первозданную красоту Сурайи.

«Точно галька, выброшенная на берег волной, под солнцем она тускнеет, а вода оживляет все краски, подаренные ей природой», — подумалось Лейле.

— Что ты там бормочешь? — спросила ее Сурайя, шутливо играя красиво сросшимися на переносице бровями. Пухленькая, раскрасневшаяся от горячего пара, со струящимися по влажной спине мокрыми черными волосами, она напоминала богиню, вышедшую из пены морской.

— А так, одна женщина добрая научила меня в детстве... Александра Ивановна... Она меня от смерти спасла... Я доверяю воде все свои неприятности и проблемы и она уносит их подальше от меня, и еще я доверяю ей свои кошмарные сны. Помогает, — улыбнувшись, ответила Лейла.

— Интересно, — кокетливо произнесла Сурайа и плеснула в лицо Лейлы холодной водой, — А секреты свои сердечные ты кому доверяешь? Вагифу, моей матушке или... толстой тетрадке?

Лейла вздрогнула от неожиданности. Еще в детстве, после того как двоюродный братишка отыскал общую тетрадь с ее первыми стихами и прочитал их во всеуслышание, она зареклась не вести больше дневников. Но здесь, в Карагадже не с кем было поделиться сокровенным, а порой так хотелось облегчить душу, и... она изменила своим правилам.

— Мы твой дневник читаем как роман, со слезами на глазах, — растягивая слова, сказала Сурайя и по ее тону трудно было понять, шутит девушка или говорит всерьез. — Теперь-то мы знаем, что Ровшан никогда не был твоим женихом, но зачем же ты его так отделала? «Высокомерный осел, самонадеянный кретин» Он же обходительный, культурный, не то что наши местные, за столом в носу ковыряют. Эх, если бы за мной такой красавец ухаживал, я бы обо всем на свете позабыла. А может, ты таким образом скрываешь свои чувства? А, сестренка? Признавайся! Стихи твои нам очень понравились. У меня по русскому языку тройка была, но я их так быстро прочла и запомнила:

Розовым цветом айва задышала,

Зелень травы до колен поднялась,

Я полюбила, а мне помешали,

Даже взглянуть, даже руку пожать...

Мимо пруда каждый день я ходила,

Знала, что смотрит, что любит, что ждет...

Этим и сердце тревожно так билось,

Этим и радостно билось оно...

Хорошо-то как... Сразу видно, про наш пруд, значит, и про нашего Вагифа. Да? Как ласково ты его там называешь...

— Перестань! — властно, точно на уроке, сказала Лейла. — Как мой дневник к вам попал?

В ее голосе послышались такие грозные нотки, что Сурайа, не на шутку испугавшись, тут же во всем призналась.

— Махиля принесла, только ты меня не выдавай. Бедняжка, языка не знает, а любопытство так сильно ее разобрало, что рискнула вытащить тетрадь из-под твоего матраца... Нехорошо, конечно, чужие мысли читать, но ты так обо всем интересно написала, что, начав, остановиться я уже не смогла. Боже, а как ты правильно пишешь про любовь. «Женщина может простить мужчине многое, но трусливого предательства никогда не простит».

— Это Флобер, — сказала Лейла, пораженная цепкостью памяти Сурайи.

— Твой институтский товарищ? Правильно он все сказал. Когда Сурхай испугался, что о наших встречах узнает его мать, я его выкинула из сердца как семечек шелуху, одним разом, — горячо, темпераментно говорила Сурайя. — А эти слова тоже он сказал: «Язык мужчины еще может лгать, но глаза — никогда»?

— А это Сид Чаплин, — грустно ответила учительница, глубоко сожалея о том, что завела дневник.

— Правда, по глазам Фазиля вообще не разберешь, куда он смотрит — один налево, другой направо, наверное, потому его то к Диляре, то к Марьям тянуло. А вот глаза Вагифа... Как ты думаешь, они действительно правду говорят?

Сурайя, конечно, теперь знала, какого учительница мнения о похождениях Алиша к ее матери, она так жирно обвела красным карандашом, слова, с помощью которых выразила свое отношение, что не заметить их было просто невозможно.

— Честно говоря, мне и самой не очень нравится, что он как воришка прячется от людских глаз, но я стараюсь не подавать вида. У мамы ведь никогда не было из-за нас личной жизни. Если б ты знала, с каким трудом она вырастила нас... мы ведь долго не знали, что от разных отцов, да и сейчас не верим в это... — сказал вдруг Сурайя и торопливо, бесхитростно продолжила: — Прочитаем до конца — и обратно твою тетрадку на место положим.

Вдруг за дверью послышалась возня, за ним последовал стук и уж потом раздался женский с хрипотцой голос.

— Откройте-ка девчата, я вам поесть принесла, — заговорила вкрадчивым полушепотом Махиля. — Магомед подстрелил рябчиков, велел поджарить их на вертеле и подать Лейле.

— Еще один, — захихикала Сурайя. — Надо же, не какой-нибудь индюшатиной, а рябчиками угощает. Этот знак внимания о многом говорит.

— Уроки ему мои нужны, вот и вся суть, как ты выразилась, знаков внимания, — разозлилась не на шутку Лейла. — Не бери никаких рябчиков. Он, наверное, не смог договориться с Зияратом и теперь хочет поручить эту работу мне...

Но Сурайя махнула рукой на Лейлу и приняла появившееся в приоткрытой двери блюдо с аппетитно пахнувшей жареной дичью. Рябчики были такими крохотными, чуть крупнее воробьев и Лейла, брезгливо поморщивщись, решила, что не сможет даже попробовать их. Но они оказались настолько вкусными, что девушки их съели быстро, с удовольствием, облизывая каждый пальчик.

— Мне таких подношений пока никто не делал, — задумчиво и интригующе проговорила Сурайа.

— А ты поработай учительницей — и не такое получишь, — более спокойным тоном ответила Лейла.

— Скажи, а как ты Вагифа любишь? — сгорая от любопытства, спросила Сурайа. — Он-то из-за тебя голову потерял, от Дильшад отказался, а какие ты жертвы принесла во имя этой любви?

— Мне нечем было жертвовать, — равнодушно сказала учительница. — И я даже не уверена в том, что это любовь.

Накинув на плечи большое махровое полотенце, Лейла села на горячую лавочку.

— Открой форточку, душно, — попросила она.

Сурайя послушно выполнила поручение учительницы и уселась рядом с ней.

— Я видела эту Дильшад три дня назад у реки. Она отвернулась от меня как от врага, но моей вины здесь нет. Если бы Вагиф по-настоящему любил Дильшад, он ни за что ни на кого ее не променял бы. Я уже неделю не вижу его...И как-то мне без разницы. Он что, уехал из деревни? — тревожно спросила Лейла, выдавая себя с головой.

— Да, вроде, нет, — улыбнувшись, ответила Сурайя. — Вчера только я его видела рядом с косоглазым Фазилем во вдоре у Марьям...

— Значит, он в Карагадже, — задумчиво сказала Лейла.

— Знаешь, а я вот влюбилась, да так, что хоть в омут бросайся, — вдруг сказала Сурайа, и Лейла подняла на нее удивленные глаза.

Она еще никого не любила с такой силой. Ни ради Тарлана, ни ради Ровшана, ни ради Вагифа ей не хотелось бросаться в омут.

— А что ты ощущаешь? — спросила она, глядя прямо в глаза своей двоюродной сестренки.

Сурайя обхватила себя руками, закрыла глаза, отчего длиные густые ресницы веером легли на красивые, порозовевшие скулы, и мечтательно заговорила о том, как она замирает, когда произносят имя Аслана, как мечется при нечаянных встречах с ним и как тоскует, плача в подушку, когда подолгу не видит любимого человека.

— Ты знаешь, вчера он сделал мне предложение, — сказала она радостно и удовлетворенно, — наверное, осенью сыграем свадьбу, но об этом, кроме тебя, пока еще никто не знает. Давай тайну за тайну. Когда будет ваша свадьба?

— А у меня никаких тайн нет, — спокойно сказала Лейла, хотя на душе у нее кошки скребли. — Человек целую неделю мной не интересуется, а ты о свадьбе говоришь.

— Так он, наверное, готовится, — выпалила Сурайа и внезапно умолкла, почувствовав, что сказала лишнее.

Лейла медленно повернулась лицом к сестренке и суровым взглядом заставила ее выложить всю правду.

— А мы-то думали, что все это делается с твоего согласия, — встревоженно сказала Сурайа.

— Так вот зачем они подарили газовый платочек этой дурехе Махиле, — догадалась Лейла, не понимая сути народного обряда, заключающегося в умыкании невесты. — Средневековье какое-то.

Ей вдруг вспомнилось грустное и всегда бледное личико Суры, жены дяди Ханбалы, которая приглянулась ему на одной из деревенских свадеб. Когда ее мать Эльханы отказалась выдавать свою 17-летнюю дочь за 35-летнего холостяка, он договорился с друзьями и умыкнул Суру, прозаически накинув на ее голову мешок из-под картошки.

В дверь громко застучали, и девушки недоуменно переглянулись. Так тревожно стучат только в том случае, если что-то стряслось. Ворвавшаяся в баньку Махиля, заикаясь и хватая воздух ртом, прохрипела что-то невнятное.

Сурайя поднесла ей ковш с холодной водой, но Махиля отвела ее руку и, глядя на Лейлу, сказала:

— В деревне хватились Вагифа и Марал...

* * *

Мелек положила в чистое полотенце с десяток свежих куриных яиц, связала его в узелок и вышла со двора. В селе был только один человек, который мог либо развеять, либо подтвердить ее подозрения, и она направилась к нему.

Гюльвары, увидев односельчанку, живущую неподалеку от Гюляры, обрадовалась: будет у кого узнать новости о муже.

— С добром ли? — учтиво спросила она, приглашая Мелек присесть на цветные подушечки, аккуратно уложенные на паласе вдоль стены.

— А с чем же еще, — ответила Мелек, прикрывая длинные ноги широкой юбкой.

— Тяжело тебе одной без мужика, — завела разговор Гюльвары, желая направить беседу по нужному ей руслу. — Сейчас-то я понимаю, как это нелегко... Ты знаешь, молла Гамид рассказывал нам о том, что у нашего пейгамбара было несколько жен. Может, это и не так страшно, что у Джамаледдина завелась Гюляра.

Мелек кивнула головой, не думая распространяться на эту тему. К Гюльвары ее привели свои проблемы, и она не знала, с какой нити распутывать этот запутанный клубок.

— Беда у меня, Гюльвары, я еще никак не смирилась с тем, что рядом со мной нет Дадаша, а теперь моя Марал терзает мою душу. Я думала, рвота у нее от несварения желудка, пройдет. А уже второй месяц пошел. Хотела повезти в район, к врачам, а вдруг это не несварение желудка... Может, посмотришь ее...

Гюльвары улыбнулась. Таких тайн она хранила немало, но из шкатулки ее памяти они никогда не вылетали. Может, и потому жизнь в Карагадже внешне казалась вполне благопристойной.

— Возвращайся-ка ты домой, а я чуть позже приду, чтобы Марал ничего не заподозрила, хорошо? — сказала Гюльвары, тем самым давая Мелек понять, что поможет ей установить истину.

Но когда спустя час она вошла во двор дома, где еще не так давно жил ее племянник Дадаш, Гюльвары встретила растерянная Мелек:

— Я не могу нигде найти Марал, ее нет ни у подружек, ни возле реки, ни у Шафиги. Она ходила к ней за своим платьем ... и с тех пор домой не возвращалась...

— Мы вышли вместе с ней. Я повернула к тебе, а Марал зашла к Шафиге...

Тут к дому подъехал грузовик. Тельман, высунув голову из раскрытого окна, зычно крикнул:

— Мелек, я видел твою дочь на станции, по-моему, с Вагифом...

(Продолжение следует)