• Зарубежные корреспонденты «Вышки»

ПОСЛЕДНИЕ

ДНИ

ПЕРЕСМЕШНИКА

Всегда было как-то непонятно, отчего умер Гашек. Совсем не старый, вроде не очень болел и близко к сердцу старался ничего не принимать. И на жизнь, как ни странно (он ведь никогда не был связан какой-то постоянной работой), ему хватало, особенно в последний год, когда пошли гонорары за «Швейка». Тем не менее, умер. Почти один. В глухой деревне. Оставленный в предсмертный час всеми: друзьями-собутыльниками, товарищами по коммунистической партии, о членстве в которой он забыл сразу по возвращении домой, и всей расплодившейся после обретения независимости пишущей братией. Отчего ж так? Намеки, разбросанные в нашей литературе, стали ясны только в Чехии.

Можно, конечно, упрекнуть окружение и вообще всех современников. Мол, проспали Гашека, хотя его романом уже зачитывалась вся страна, как обычно, лицом к лицу не разглядели, а, главное, не поддержали и не спасли гения. Как у нас — Есенина или Высоцкого. Можно упрекнуть, пусть будет такой пузырек стыда в некоем общественном сознании.

С другой стороны, если сам не хочешь спасаться, то кто ж это сделает за тебя? Гашек был хороший пересмешничающий человек, совсем не тяжелый в общении и даже не очень навязчивый, но одновременно он был легкомысленный и безалаберный человек. Легкомыслие его и погубило. В молодости — пьянки-гулянки, ночные бдения в пивных, в последний год — беззаботное отношение к ухудшившемуся здоровью.

А в итоге писатель так и не дотянул до 40 и не дописал свое единственное большое произведение. Хотя роман о Швейке и без конца получился чудным. Открываешь на любой странице, в любом настроении — и тут же начинаешь улыбаться. Чешская культурная элита сдержанно относится к Гашеку. Швейк, в глазах всего света представляющий чеха, для нее слишком примитивен. Но и она не может не признавать значения Гашека. Когда в последний год второго тысячелетия ведущим литературоведам страны был задан вопрос, кого можно назвать чешским писателем века, Ярослав Гашек прошел первым номером без конкуренции.

Обычная славянская болезнь

Гашек умирал один, вдали от привычной компании друзей и приятелей, встречи с которыми обожал. В ночь на 3 января 1923 года в небольшом домике в крохотном городке Липнице за ним присматривали только приглашенный врач, к которому писатель ранее избегал обращаться, плачущая русская жена Александра Львова и писарь Климент Штепанек, записывавший под диктовку «Швейка». Последние дни писатель уже почти не вставал с постели, хотя до последнего дня не верил в серьезность своей болезни.

Он доходил весь последний год: болезненно растолстел, быстро уставал, часто говорил о болях в желудке, у него распухли ноги, появились отеки. При этом он не хотел идти к врачу и отказываться от привычной ему тяжелой и острой пищи. По ночам он тайком пил огуречный рассол, а готовить себе приказывал любимое блюдо, представлявшее собой смесь мелко порезанных крутых яиц, сарделек и вареной картошки. Все это, называемое им «кошачий танец», запивалось еще несколькими кружками пива. Немудрено, что с такой диетой к моменту своей кончины писатель при самом среднем росте весил более 100 килограммов.

Внутренние органы отказывали, а он все никак не хотел показаться доктору. Иногда говорил, что у него рак, но при этом был свято убежден, что все обойдется, и строил планы на будущее лето. Не обошлось. Осматривавший тело умершего врач признал, что смерть наступила после пневмонии, повлекшей за собой паралич сердца. Наверное, так оно и было, сердце в конце концов не выдержало, тем более, что Гашек и ранее жаловался на него близким.

Сердце и почки Гашек просадил в пивных. По чешским меркам, он был выпивоха. Дело не доходило до крутых запоев и белой горячки, но зато это были регулярные и длительные возлияния. Рюмка, две, три, пять, все это перемежаемое пивом и продолжающимися за полночь разговорами. И так десять лет до войны и два года по возвращении домой (в революционной России, где Гашек провел пять лет, как это ни удивительно, он не пил). Было где и когда растерять здоровье.

Имевшаяся тяга к алкоголю (назвать его горьким пьяницей язык все-таки не поворачивается) была у него наследственной. Много пил его рано скончавшийся отец (правда, ставший перед смертью полным абстинентом), крепко поддавал младший брат Богуслав, бывший очень способным математиком и умерший трагически через год после Ярослава: возвращаясь домой, он упал на лестнице, поломал себе ребра и истек кровью.

Гашек пробовал бороться с сомнительным пристрастием: в 1911 году в связи с мнимым покушением на самоубийство он попал в дом умалишенных и настаивал, чтобы его задержали там подольше, чтобы он отвык от алкоголя. Не получилось, не отвык. Сдерживаться, повторяю, ему удавалось только во время долгого русского анабазиса. В России он даже с тещей не выпил стопки водки, в Чехии же старые пристрастия ожили мгновенно и привели к быстрому концу.

Его случайный Барбизон

В XIX веке французские художники реалистического направления заложили традицию выездов из культурных центров в глухомань и работы там, что называется, ближе к земле и натуре. Даже целое направление в живописи вывели от названия деревни, в которой они любили проводить летние месяцы, — барбизонская школа. У Гашека Барбизон получился случайно, но до конца.

Через несколько месяцев после приезда из России (а ехал он как посланец Коминтерна разогревать левые настроения чешского пролетариата), разочарованный встречами, отсутствием революционной ситуации и уже остро нуждавшийся Гашек встрепенулся и начал писать давно задуманную историю похождений бравого солдата Швейка. Роман тут же стал выходить в свет тонкими 32-страничными тетрадями, выпускаемыми почти каждую неделю. Работа шла ни шатко ни валко, в Праге автор слишком часто отвлекался на пивные посиделки с друзьями.

В этой ситуации компаньоны-издатели мечтали отправить его подальше от столичных соблазнов.

В конце августа 1921 г., дождавшись ухода жены за покупками, он вышел с друзьями из квартиры на Жижкове (как потом присочинили, отправился с кувшином за пивом) и туда уже не вернулся. В пивной он встретил своего приятеля, художника Панушку, который как раз отправлялся на пленэр в далекую от Праги Липнице. Слово за слово, и вот уже легкий на подъем Гашек отправляется провожать друга на вокзал, а там оба садятся в поезд и уезжают в деревню вместе.

В Липнице Гашеку понравилось. Здесь, как положено в любой чешской деревне, были старинный замок, живописные окрестности, трактир с пивом и сдающимися комнатами, в которых они поселились. Друзья вместе ходили по окрестностям, Панушка писал, Гашек помогал ставить этюдник и натягивать холсты, вечера проходили в неспешных разговорах за пивом. Потом стало еще веселее, в Липнице появились новые приятели.

Только через три недели писатель вспомнил про оставленную им в Праге без гроша в кармане, не знавшую чешского «Шуринку» Львову и вызвал ее открыткой к себе. Она тут же приехала к «Ярославчику» и тоже поселилась в комнате при трактире. Здесь они и существовали целый год. Гашека жизнь в трактире вполне устраивала, в известном смысле это было то, о чем он мечтал всегда: по настроению можно было писать, тут же болтать с приходящими приятелями и не бегать никуда за пивом.

Жесткой творческой дисциплины он не признавал, но «Швейк», записываемый вначале самостоятельно на столе в пивной, а потом под диктовку нанятым «секретарем», постепенно продвигался. В оставленной писателем Праге к роману уже приходил успех, быстро увеличивались тиражи издаваемых отдельно частей, пошли первые театральные инсценировки. Не прошло и года после начала написания романа, конца которому еще не было видно, как его автор неожиданно стал ощущать материальный достаток. Поступающие гонорары позволили ему рассчитаться с долгами, немного приодеться (он, никогда не обращавший на себя внимания, выглядел порой, по мнению окружающих, как отправляющийся в забой шахтер) и задуматься о собственном доме.

Дом нашелся, естественно, в Липнице, из которой Гашек никуда не собирался. Прямо под замком была куплена старая развалюха, за которую писатель, не торгуясь, выложил 25 тысяч. Дом записали на пани Шуру Львову. По мнению старожилов, дом не стоил таких денег, тем более его сразу пришлось ремонтировать, но Гашек был доволен: наконец-то у него появилась своя крыша над головой. Обставиться не удалось, поскольку писатель переехал в собственное жилище лишь за три месяца до смерти. Была куплена новая большая кровать из лиственницы, но и она простояла без матраса неиспользованная. Свои последние дни Гашек, и всегда-то неприхотливый, провел на узком топчане у окошка, глядя в тусклое зимнее небо.

Русская жена в чешском интерьере

Прошедший лет сорок назад советско-чехословацкий фильм «Большая дорога» представлял Гашека в России озорным и улыбчивым, с поблескивающими глазами, а его обретенную там жену — задорной и стройной комсомолкой в кожанке. Фильм далек от реальности: меланхоличный Гашек не улыбается ни на одной из своих фотографий, а Шура всегда была полной, ширококостной и простоватой, без шарма. Безусловным фактом является то, что давно расставшийся с первой женой Ярмилой Майеровой, но так и не разведенный Гашек в 1920 году женился в Сибири повторно и привез русскую девушку с собой. Она, несмотря на питейные увлечения и прочие завихрения писателя, оказалась спутницей его жизни терпеливой и верной.

При своей звучной фамилии (Гашек многократно представлял ее друзьям княжной, вырванной им из лап большевиков) Александра Гавриловна была самого простого происхождения. Рожденная в крестьянской семье, она не имела образования и к моменту встречи с красным комиссаром Гашеком служила литографом в уфимской типографии. Знакомство переросло в сердечную дружбу, потом Шура выходила писателя, бывшего старше ее на 15 лет, во время болезни тифом и больше с ним не расставалась.

По приезде в Чехословакию она уже не работала, а в основном ходила с мужем по пивным, слушала непонятные ей разговоры и дожидалась минуты, когда можно будет отвести его домой. Естественно, она не принимала участия в литературных занятиях Гашека и не оказывала влияния на его работу. Шура была все-таки другого культурного уровня, нежели ее «Ярославчик»: она и по-русски читала с трудом, а Гашек, хотя тоже не кончал университетов, знал основные европейские языки и был эрудитом во многих областях. Его духовная жизнь была ей чужда, но она держала семью, устраивала быт писателя, как могла и как умела. Она была стойкая женщина, спокойно воспринимавшая повороты судьбы, поддерживавшая своего мужчину (Гашека дома едва не осудили за двоеженство) и в добрые дни, и в злые времена болезни.

К тому же она не была капризной, не требовала от Гашека ничего и умела довольствоваться малым. Он не строил в отношении Шуры иллюзий, говорил, что имеет двух жен и обе сплошное заблуждение, но ее молодость, покладистость и непритязательность в конечном счете оказались нужны и ему, согревали его.

После смерти Гашека Шура осталась в Липнице, вначале без денег, а потом, став законной наследницей писателя, вполне обеспеченной продолжающимися изданиями «Швейка». Ей было только 25 лет, она вроде встречалась только с русскими подругами, но однажды на танцульках, подозревая ее в слишком вольном поведении, местные барышни подстерегли в туалете, вымазали дегтем и обсыпали перьями.

Шура продала дом и уехала из Липнице только в 1928 году. Она связала свою жизнь с врачом Заплатилом, к которому обращался еще Гашек и который доучивался позднее на ее деньги. Пока ей поступали отчисления от гашековских переизданий, новый муж, поменявший фамилию на Верный, относился к ней хорошо. Но в годы войны пришедшие немцы запретили издавать «Швейка», денег не стало, у Александры Гавриловны началось психическое расстройство, и Верный отселил жену из дома в садовую беседку. После войны Верный эмигрировал, оставив беспомощную Львову под присмотром частных, а потом государственных опекунов, которые присматривали за ней вплоть до ее кончины в шестидесятые годы.

Наследники и памятники

Гашек сильно мучался перед смертью, что запечатлел в своих не вполне качественных рисунках пейзажист Панушка. На одном из них изображен одутловатый, согбенный над крошечной рюмкой человек, из которого выпущена жизнь, как из мяча воздух.

Хоронили его 6 января на старом липницком кладбище, где еще не оцененному писателю едва нашлось место. За гробом шли в основном местные жители, из Праги приехали только старый приятель писатель Кудей и 11-летний сын Гашека Рихард, сопровождаемый дядей. Шустрый мальчик не очень печалился, своего отца он совсем не знал и видел всего несколько раз в жизни. Липницкие друзья горевали больше, из их жизни ушел веселый, говорливый и щедрый компаньон по пивным. Они и не догадывались, что хоронят крупнейшего чешского писателя ХХ века.

В свою последнюю ночь Гашек успел продиктовать завещание. Потом оно было оспорено Ярмилой Майеровой, понадобилось судебное разбирательство, чтобы споры прекратились. По суду выиграла Россия: 9/16 гонораров от переизданий произведений писателя доставались Шуре Львовой, 7/16 — сыну Рихарду. Эти деньги помогли мальчику получить хорошее образование и стать известным пражским архитектором. Как отец и мать, прожил он недолго.

Внук писателя, Рихард Гашек в социалистическое время был офицером Чехословацкой народной армии. Сейчас он на пенсии и является главным хлопотуном за установку памятника своему прославленному деду. Странным образом увековечить память создателя Швейка не торопилась никакая чешская администрация, ни буржуазная, ни коммунистическая. Никуда не спешит в этом смысле и нынешняя «бархатная» власть. Пытается изменить положение Общество друзей Гашека, во главе которого и стоит его внук. Однако время идет, а монумента, о котором говорят годами, до сих пор нет. Уже и скульптор, создавший утвержденный проект в стиле изобразительного прикола (Гашек на лошади), умер, и юбилеи писателя накатились один за другим, однако памятник не установлен.

Единственное, что может успокаивать в этой ситуации, так это то, что писатель сам воздвиг себе памятник. Тот самый, в духе Пушкина, нерукотворный, к которому не зарастает народная тропа. Швейка, слава Богу, читают, переиздают, он утвердился как классический персонаж, слух о нем и его создателе по-прежнему идет по всему свету. Невеличавая жизнь и смерть Гашека славу его творения не умаляют.

Александр СИНЕНЬКИЙ.
Прага.