• Роман тысячелетия "Нет мира в садах тучных"	Медина ГАСАНОВА

(Начало в №№ 10, 11, 14, 15, 17, 19, 21, 23, 26, 30, 31, 36, 37, 40, 42 за 2001 год,
2, 3, 6, 8, 10, 14, 16, 18, 21, 23, 26, 31, 33, 37,40,46,50,51 за 2002 год,
4, 5 , 7 , 17, 20 , 22 , 24 , 27 , 29 , 32 , 34, 39 за 2003 год)

Джамаледдину до смерти надоело лето с его тягомотиной и всеми теми запутанными проблемными историями, концы которых прятались неизвестно где. Хотелось другой погоды, и он с нетерпением ждал, когда, наконец, начнется настоящая мужская работа по уборке урожая хлопка, за которой не оставалось места всевозможным думам, разговорам, сплетням. Истосковавшись по ней, бригадир в последнее время часто объезжал хлопковые поля, кланяясь каждому кусту, нежно лаская каждую коробочку, из которой вот-вот вырвется наружу, на свет белое шелковистое волокно, так и просящееся в человеческие руки. Осенью должна была родить Гюляра, и это тоже наполняло его сердце радостью приятного ожидания. Что преподнесет ему судьба на этот раз, не обманет ли, порадует ли в зрелом возрасте? В том самом возрасте, когда каждый мужчина начинает задумываться над тем, кому передать свои дела в доме, семье, по хозяйству. Бригадир никогда не роптал на свою жизнь, не требовал от нее излишних благ, и не в его правилах было торопить события. Но одно горячее желание поговорить, наконец, с Вагифом и расставить все точки над i не давало ему покоя. Осторожно ступая огромными сапожищами по жирной земле, он шел меж широколапчатыми кустами к дороге, когда наткнулся на стоящего в глубоких раздумьях у канавы Назира киши.

— И тебе не спится, — сказал Джамаледдин, протягивая руку односельчанину для пожатия.

— Воды в канале совсем мало, — озабоченно ответил Назир, не поворачивая головы в сторону бригадира.

Он в последнее время вообще старался не попадаться на глаза карагаджцам. Теперь уже почти вся деревня знала про увлечение молодости Назира и про то, что Сельми — всего лишь мачеха Зиярата. Но это лишь подняло ее в глазах простых людей на самый высокий пьедестал — столько лет скрывать истину могла лишь настоящая мать. А вот авторитета у Назира поубавилось, хотя мужчины его не осуждали. Кто из них в молодости не делал глупостей! Джамаледдин расплачивался за них всей своей жизнью и только недавно решился круто изменить свою судьбу.

— Как там Зиярат?.. — осторожно спросил бригадир, закуривая сигарету.

— Уехал к родне..., к началу занятий обещал вернуться, — сухо ответил Назир, ковыряя лезвием лопаты потрескавшуюся от жажды землю.

— А... значит, не скоро, ну и хорошо, что поехал, а... адрес-то...

Назир поднял на бригадира маленькие глаза, сверкавшие гневом из-под насупленных мохнатых бровей, и не сказал, а прошипел:

— Послушай, что ты мне сердце-то рвешь, ведь сам знаешь, что летчик — его дядя. Не ты ли с этими четками по деревне носишься, вынюхиваешь, выспрашиваешь... Теперь доволен, нет никакой тайны, нет мира в моем доме, нет доверия сына... Впрочем, откуда тебе знать, что это такое... Эх, верно отцы говорили: шила в мешке не утаишь... И как я не узнал брата Ануш, совсем мальцом он был тогда...

— Так они вместе, что ли, уехали? — спросил Джамаледдин, желая полностью удовлетворить свое любопытство.

— Слушай, отстань-ка ты от меня, и без тебя муторно на сердце. Вдомек никак не возьму, почему они вдруг о Зиярате вспомнили, ведь столько лет прошло... А тут еще этот дурень Чейльхан отказывается жениться на Суме, и дождь никак не пойдет. Вот поди во всей этой суматохе жизни и разберись...

Джамаледдин растерялся, суровый и язвительный нрав аксакала всегда заставлял сельчан держаться на почтительном расстоянии от Назира. А он вдруг так расчувствовался, словно только и ждал участия, внимания с чьей-либо стороны. Бригадир пожалел, что полез к нему со своими расспросами, но и был доволен тем, что получил нужную ему информацию: четки служили паролем для тайной встречи, и выпали они во дворе у Мухтара той ночью именно из кармана их владельца.

— Но ведь тогда этого летчика еще не было в нашей деревне! И почему родственники не могли увидеться открыто, по тем законам гостеприимства, которые издревле отличали азербайджанский народ от других? — мыслил вслух Джамаледдин.

Раздумывая над этим, он вышел на дорогу, где, щипая пробившуюся после недавнего дождя молодую травку, покорно ждал его верный конь. Легко и ловко вскочив в седло, Джамаледдин порадовался своей сноровке и, гордо выпрямившись, за ответами на волнующие его душу вопросы направился к дому Мансимовых.

День только начинался. Где-то кричали петухи, где-то слышался хриплый собачий лай, который подхватил неожиданно громкий гусиный гогот. Не отставая от других, исполнил свою партию в этой утренней симфонии и старый осел, печально провожавший бригадира огромными раскосыми глазами. В этом привычном уху сельского жителя сплетении нот «Ай Марал, эй!» прозвучало настолько тревожно, что Джамаледдин невольно встрепенулся. Когда же на дороге он увидел бегущую Мелек, неприятный холодок мурашками пополз по всему его телу.

— Женщина! Куда ты собралась с утра пораньше? — крикнул он, приподнявшись в седле.

Мелек схватилась руками за голову и безумным взглядом посмотрела на бригадира, словно не находя в себе сил пошевелить непослушным языком.

Джамаледдин торопливо спешился, подбежал к Мелек, схватил ее за плечи и затряс с такой силой, что будь она плодоносной яблоней, с нее враз попадали бы все яблоки.

— Да очнись же ты! Что вопишь спозаранку, спрашиваю?!

— Я... я... — выла Мелек, размазывая по лицу слезы, — за что мне...

Джамаледдин усадил женщину на камень, стоявший возле арыка, оглянулся по сторонам в поисках помощи, но карагаджцы в такое время обычно были заняты делами по личному хозяйству.

— Что у тебя стряслось-то? — нетерпеливо спросил Джамаледдин, и эти грубые, громко произнесенные слова привели Мелек в чувство.

— Ой, бригадир, за что, за что мне все эти напасти Бог посылает? Чем я провинилась перед ним, что сделала не так, где согрешила? Ведь старалась служить ему верой и правдой, вовремя намаз совершала, орудж держала, жила по Корану...

— А покороче можно? — немного успокоившись, спросил Джамаледдин.

По опыту он знал, что женщина начинает причитать, как правило, после пика эмоций.

— Покороче, говоришь... Марал ушла из дому, куда уж короче... и я не знаю, где она сейчас, с кем... — ответила упавшим голосом несчастная женщина и зарыдала с новой силой.

— Ну и стервец же этот Вагиф! Ну и негодяй! — зарычал в гневе Джамаледдин. — Ведь обещал все по-людски, со свадьбой. Что же это он такое вытворяет!

Нервно постукивая рукояткой кнута по голенищу сапога, шел бригадир к двору Агджаханум. Каково же было его удивление, когда ему навстречу вышел сам Вагиф! До чего же парень изменился в лице за это время! Потухшие безжизненные глаза были похожи на жерло высохшего колодца. Впавшие щеки оголили крутые скулы, что делало его похожим на монгола, поблек и цвет лица молодого человека. Румянца на всю щеку как не бывало. Жалость шевельнулась в очерствевшей душе бригадира, но злость, кипевшая в сердце, тут же заглушила ее.

— Где Марал?! Ты же обещал свадьбу по нашему народному обычаю, а как вор украл ночью! — закричал Джамаледдин, белея как полотно.

Вагиф вздрогнул, будто бригадир не словами, а кнутом хлестнул его по лицу, провел рукой по взмокшему лбу, жестом руки показывая, что ничего такого он не делал. Агджа, выбежавшая из сарая на мужской крик, грудью заслонила сына, на которого тараном шел огромный Джамаледдин.

— Что ты себе в моем доме позволяешь?! — завизжала она, в гневе брызгая слюной. — Вон! Вон! И чтобы твоего духу здесь больше никогда не было! Думаешь, если я без мужа живу, можно вот так, не спросясь, открывать мои ворота?! Я тебе покажу, как нужно уважать вдову!

Сорвав с головы платок, Агджа в порыве гнева схватила прислоненные к стене сарая вилы и подняла их над головой, всем своим видом показывая, что готова применить это сельскохозяйственное орудие в целях защиты своего сына.

— Погодите, мама, — надтреснутым, охрипшим голосом попросил Вагиф. — Дайте нам по-мужски разобраться, уйдите в дом и покройте голову.

Вагиф изо всех сил старался держать себя в руках, и это понравилось Джамаледдину, решившему действовать напрямик.

— Говори, куда упрятал Марал?

— Да не видел я ее с того дня, как мы приехали из райцентра! Дома, где же еще ей быть?

— Да будет тебе известно, что из своего отчего дома она ушла ночью в неизвестном направлении!

Возможно, Вагиф и не поверил бы бригадиру, но тут подоспела Мелек. Она вела под уздцы коня Джамаледдина, больше не плакала и казалась удивительно спокойной.

— Вагиф здесь не причем... Я знаю, с кем она сбежала... Это тот самый летчик, который свалился на нашу голову как снег с неба... Он... камни попадали бы на мою голову, он тот самый родственник моллы Гамида, что изредка наведывался к нему издалека, молла называл его Мессией, наказывал нам служить ему как Богу... Ах, камни бы попадали на мою несчастную голову, когда я вздумала взять с собой туда мою Марал!

* * *

Зулейха ждала, когда на проселочной дороге появится Лейла. От напряжения у нее аж в глазах рябило, но она дала себе слово все накопившееся в душе высказать прямо в лицо сельской учительницы и решила от своего не отступать. Сейрана, медленным шагом возвращавшаяся из сельпо, увидев односельчанку, стоявшую в ожидании возле своего плетня, чинно поздоровалась с ней.

— Как твой сыночек? Оправился?

— А куда он денется! Эта дрянь всех наших мужиков со свету сжить собралась, да только не на тех напоролась. Я своего Магомеда в обиду не дам.

— Да что ты ведешь себя, как курица, несерьезно! Он у тебя такой бугай, сам за себя постоит. Чем больше мы в их дела вмешиваемся, тем запутанней они становятся. Оставь все как есть.

— А тебя, дорогая, никто в учителя не нанимал! — резко оборвала Сейрану Зулейха. — Шла себе из магазина домой, так и иди с Богом дальше. Откуда тебе знать, как страдает родное дитя, если природа лишила тебя этой радости?!

Сейрана вспыхнула, как уголек под порывом ветра, но тут же погасла, посчитав, что есть дела и поважнее. Покачивая бедрами, она прошла мимо своей обидчицы, оставив в дорожной пыли глубокий длинный след от касавшегося

земли подола в густую сборку юбки.

Лейла появилась в ту самую минуту, когда Зулейха, устав от многочасового ожидания, уже собиралась покинуть свой пост. Она шла легкой походкой, будто и вовсе не по ухабистой деревенской дороге ступала, к дому Балабегим, неся в руках какие-то свертки.

— Всех в Карагадже врачуешь, а чем же мой сын провинился? — неожиданно для себя вдруг спросила учительницу Зулейха.

А ведь собиралась говорить с Лейлой другим тоном и совсем на другую тему, высказать ей всю свою материнскую боль за сыновьи страдания, обидеть девушку в отместку за пренебрежение, но не получилось. Вместо колких слов на язык просились другие, звавшие девушку в дом, просившие о помощи, и Лейла прислушалась к ним.

— Я только оставлю книги и мигом вернусь, — сказала она.

Балабегим подозрительно посмотрела на свою постоялицу и как бы между прочим сообщила вязким голосом:

— Тебя несколько раз Зулейха спрашивала...

— Знаю, видела ее на дороге, просит Магомеда навестить...

— Я пойду с тобой, — выпятив грудь колесом, поднялся с пола Гурбанхан. — И вообще, сестренка, перестань одна ходить по деревне, а тем более ездить в райцентр. Могла бы уже и привыкнуть к нашим порядкам...

Лейла улыбнулась, захватила аптечку, которую утром приобрела в райцентре, и, сопровождаемая двоюродным братом, направилась к дому Мансимовых.

Магомед сидел у окна, тупо уставившись куда-то в сторону огромного стога сена.

Лейла подала ему градусник, который он зло запихнул под мышку. Температура у Магомеда оказалась нормальной, и пульс был ровный — вена под пальцем сельской учительницы билась четко, как часы.

— Давайте-ка я посмотрю ваше горло, — тихо, тоном опытного врача произнесла Лейла, и Магомед покорно разинул рот.

Зев был чистый, без налета и красноты, и девушка растерялась, не зная, как установить диагноз.

— Ну, посмотрела мне в рот? — вдруг спросил Магомед. — А теперь в душу, в душу мне загляни! У меня душа болит!

— Душевнобольных лечат специальные врачи, — съязвил Гурбанхан. — Тут тебе в Баку, в Магазинную, 40 ехать надо...

Магомед окинул презрительным взглядом своего молодого родственника и четко произнес:

— Во время службы случилось так, что я три часа висел над пропастью, ухватившись за какую-то корягу, пока подоспела помощь. Знаешь, что мне помогло не разжать ослабевшие пальцы? Крепость моего духа! Я не знал, что его, как соломинку, может сломить простое человеческое чувство... А тебе, Гурбанхан, не мешало бы понюхать пороха, прячешься за материнской юбкой, мужчинами становятся только в армии!

Гурбанхан смутился, крякнул что-то невпопад и спустился во двор, где хлопотала у очага Зулейха.

— Что ты там с собой принесла? Белый стрептоцид? Синтомициновую мазь? Тетрациклин? Мне всего этого не нужно, — говорил Магомед, не отводя взгляда от стога сена, — я понял, что тобою не любим... Ночью написал эти стихи, хочешь прочту?

— Нет, — спокойно ответила Лейла, — я пойду, раз мне здесь делать нечего, но ты, пожалуйста, больше ничего с собой не делай такого... На мне свет клином не сошелся. Вон в вашей деревне сколько красавиц!

— Сердцу не прикажешь, — глубоко вздохнув, сказал Магомед и посмотрел в глаза Лейлы.

— А ты соберись, как над пропастью, — посоветовала она, выдержав его взгляд, в котором смешались и любовь, и ненависть, и мольба, и протест...

(Продолжение следует)