• Из блокнота журналиста

КРЕЧЕТ БЫЛ ИЗ КАЗАНИ, ИРАКЛИЙ — ИЗ ГРУЗИИ, Я — ИЗ АЗЕРБАЙДЖАНА

Поколениями живут представители русского народа на гостеприимной азербайджанской земле. Разными путями они попали сюда. Одни бежали от религиозных преследований, другие приплыли на пароходах в поисках работы и куска хлеба. Своим трудом они вносили неоценимый вклад в развитие экономики, науки, культуры республики. Среди них был и участник Великой Отечественной войны Алексей Агафонович Китаев родом из бакинского поселка Сабунчи. До Великой Отечественной войны он работал на промыслах «Лениннефти» (ныне НГДУ «Балаханынефть») В войну был командиром пулеметного расчета одной из частей 227-й дивизии 53-й армии. После штурма Берлина принял участие в Параде Победы на Красной площади и сразу же в составе своей части отправился в Забайкалье, где на рассвете 9 августа 1945 года вступил в бой против японских самураев. После окончания войны А.Китаев работал в Ленинском районном комитете КП, был персональным пенсионером. А встретился я с ним на одном из заседаний ветеранов Великой Отечественной войн, посвященном 63-й годовщине победы над фашизмом. Рассказывал А.Китаев о событиях тех дней так образно и подробно, что, с большим интересом слушая его, я невольно делал пометки в своем блокноте, который на днях обнаружил в ящике рабочего стола. Мне подумалось: а ведь этот рассказ Алексея Агафоновича — одна из страничек истории Великой Отечественной войны, нашего с вами прошлого, и я решил поделиться им с читателями «Вышки».

— Весна сорок пятого застала нас в госпитале. Чувствовалось приближение конца войны. Конечно, там, на Западе, кто-то еще падал, подкошенный пулей или осколком, страшная мясорубка крутилась на предельных оборотах, но в наш госпиталь раненые больше не поступали. Их не привозили к нам, наверное, потому, что здание надо было привести в порядок и к сентябрю вернуть школьникам.

Мы были здесь последней волной, последним эшелоном перед ликвидацией госпиталя. И, может быть, это была самая томительная военная весна. Томительная тем, что все — и медперсонал, и мы, раненые, со дня на день, с часу на час ожидали близкой победы.

— Интересно, где теперь наши? — спрашивал, ни к кому не обращаясь, лежавший в дальнем углу Миша Кречетов, смуглый волгарь с татарской раскосинкой.

В голосе его чувствовались тоска и зависть.

— Неужто не навоевался? — басил мой сосед справа Арсеньев.

— Да как-то ни то ни се... Шел-шел и никуда не дошел. Охота посмотреть, как Берлин будут колошматить.

— Зато домой наверняка попадешь. А то мог бы еще и два аршина схлопотать...Под самый конец.

С начала войны это четвертое его ранение, и потому, должно быть, Арсеньев отлеживал свой очередной лазарет как-то по-домашнему, с несуетной обстоятельностью, словно пребывал в доме отдыха по профсоюзной путевке.

Я слушал разговоры в палате, потихоньку температурил, дремал, снова открывал глаза и подолгу вглядывался в весеннее небо. Я все еще не мог привыкнуть к моему новому состоянию, к тому, что в меня тоже вонзилось железо, что-то там разворотило, перебило, нарушило, и я мог быть убит этими слепыми и равнодушными кусками металла. Мне шел тогда двадцать пятый год. Слева от меня лежал старшина Селин. У него были перебиты обе руки, повреждены шейные позвонки, имелись еще какие-то увечья. Его замуровали в сплошной нагрудный гипс, а голову прибинтовали к лубку, подвязанному под затылок. Эта конструкция, со всеми ее подпорками, на обиходном госпитальном языке именовалась «самолетом». Селин, как нам удалось у него дознаться, на войне был с 22 июня 1941 года. В последние дни ему стало худо. Говорил он все реже, и то без голоса, одними только губами, и надо было напрягаться, чтобы что-то разобрать в его невнятном шепоте. Иной раз трудно было понять: жив ли он еще в своей скорлупе или уже затих навечно. Лишь когда нянечка тетя Зоя подсаживалась к нему и начинала кормить с ложки, было видно, что в нем еще теплится какая-то живинка. Как-то раз на имя Селина пришло письмо — голубенький косячок из тетрадной обертки.

— Из дому? — спросил Арсеньев.

Подернутые температурным нагаром губы Селина в ответ разошлись в тихой, медленной улыбке.

— Вот и хорошо, вот и ладно. Дети-то есть?

Селин с трудом пригнул три непослушных желто-сизых пальца с приставшими крупинками гипса на волосках, показывая остальные два.

— Двое, выходит? Тогда держись, держись, парень.

Косячок развернули и вставили ему в руки. Весь остаток дня листок проторчал в недвижных руках Селина, будто вложенный в станок. С ним он и спал ночью. А может быть, и не спал.

Перед маем из нашей палаты ушли сразу трое. Им выдали новенькие костыли, довольствие на дорогу и отправили по домам. Это тоже означало конец войне. Раньше их направили в так называемый «выздоравливающий» батальон на какие-нибудь работы: пилить дрова, сапожничать, заготавливать в колхозах фураж, с тем, чтобы потом еще раз, пропустив через сито медкомиссии, выкроить из этих хромоногих и косоруких одного-другого лишнего солдата для фронтовых тылов. Но теперь такие там были не нужны. Те, кто остались, перебрались на опустевшие койки у окна.

Приоконные места пользовались повышенным интересом: оттуда можно было смотреть на улицу. Ушел к окну и сапер Ираклий — уроженец Тбилиси. Этот большой тихий тридцатилетний ребенок вызывал у нас молчаливое сострадание. Он единственный в палате не носил гипсов: обе руки были ампутированы выше локтей, и пустые рукава исподней рубахи ему подвязывали узлами.

Мы и сами видели, как тяжело переживал Ираклий утрату рук. Часами лежал он, уткнувшись лицом в подушку, беззвучно трясясь широкой спиной. Но потом успокоился. Случалось даже, что сидя у окна, он напевал что-то на своем языке, раскачивая могучее тело в такт песне. И все глядел куда-то поверх домов, будто высматривал за горизонтом далекую Грузию.

А за окном было действительно невообразимо хорошо. Мы пьянели от пряной тополиной горечи врывавшегося в палату воздуха. А тут еще повадился под окно зяблик. Каждый вечер, на закате, он садился на самую высокую ветку и начинал выворачивать нам душу своей развеселой трелью, заставляя надолго всех присмиреть и задуматься.

Рухнул, капитулировал, наконец, Берлин! Но в это как-то даже не верилось. И действительно, война все еще продолжалась: и третьего мая, и пятого, и седьмого... Сколько же еще? Так прошел восьмой день мая и томительно тихий вечер. А ночью по госпитальному коридору захрумкали сапоги. В его гулкой пустоте отчетливо слышался голос начальника госпиталя, полковника Данилина. Мы слышали, как он разговаривал со своим заместителем по хозчасти Нестеровым:

— Выдать все чистое: постель, белье.

— Слушаюсь, Алексей Савельевич.

— Потом вот что... Хорошо бы к обеду водки. Как думаете?

— Можно.

Шаги и голоса отдалились.

— Бу-бу-бу-бу...

Минуту-другую мы прислушивались к невнятному разговору, потом все стихло. В ординаторской часы отсчитали три удара. Три часа ночи... Я вдруг остро ощутил, что госпитальные часы отбили какое-то иное, новое время. И действительно, в светлой лунной ночи сочно расцвела красная ракета и рассыпалась гроздьями. С ней скрестилась зеленая. Где-то резко рыкнула автоматная очередь.

— Братцы, — Кречет застучал кулаком в стену соседней палаты. — Эй, ребята, слышите! Победа!

Там не спали и в ответ забухали чем-то глухим и тяжелым, скорее всего, костылями.

Город тоже не спал. Нам было слышно, как госпитальный садик наполнялся бурливыми голосами людей, высыпавших из соседних домов и переулков.

— Что там, Ираклий? — заорали мы разом.

— Ай-яй, — качал головой грузин.

— Что?

— Цветы несут... Обнимаются, вижу... Целуются, вижу...

И вдруг грянул невесть откуда взявшийся оркестр:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой...

Музыка звучала торжественно и сурово. Ухавший барабан будто отсчитывал поступь.

От этой песни всегда что-то закипало в груди, а сейчас, когда нервы у всех были на пределе, она хватала за горло, и я видел, как стоявший перед окном Ираклий судорожно двигал челюстями и вытирал рукавом глаза.

Миша Кречет первый не выдержал. Он запел, ударяя кулаком по щитку кровати, сотрясая и койку, и самого себя. Небритым кадыком задвигал Арсеньев. Вслед за ним песню подхватили в соседней палате, потом наверху. Это была песня- гимн, песня-клятва. Мы понимали, что прощаемся с ней — отслужившей, демобилизованной, уходящей в запас.

Перед обедом нам сменили белье, побрили. Потом зареванная по случаю праздника, с распухшим носом тетя Зоя разносила суп и котлеты.

— Кушайте, сыночки, кушайте, родненькие. — Концом косынки она утирала мокрые морщинистые щеки. — Суп-то нынче — добрый. Ох, ты, Господи! А я, как услышала, так и села. Сколько по этим этажам-то побегала, сколько носилок перетаскала, и — ничего. А тут: хочу встать, а ноги — как не мои. Да неужто, думаю, все уже кончилось? Аж не верится, какого супостата одолели.

Тут дверь распахнулась, и в палату грузно протиснулся начхоз Нестеров с неузнаваемо обвисшими усами на потном лице. На вытянутых руках он нес медный самоварный поднос со стаканами, полными водки.

— С Победою вас, товарищи, — поздравил он усталым, по-детски тонким голосом.

Минуту-другую каждый из нас молча созерцал свой стакан.

— Ну, солдаты, что задумались? Давайте колыхнем, что ли, — предложил Кречет.

— Давайте.

— Пусть сперва Ираклий, — сказал Арсеньев.

— Верно, пусть он сперва. А то как же ему...

— Это само собой. — Кречет взял стакан Ираклия. — Ты давай, присядь, а то не дотянусь.

Ираклий послушно сел на край койки, запрокинул голову.

— Ну, браток, за Победу?

— Ага.

Водка разбередила, ребята зашумели, стали приглашать друг друга в гости. Кречет был из Казани, Ираклий — из Грузии, Арсеньев — из Алтая, я — из Азербайджана, Селин... Селин — из Ростова.

Вечером 9 мая Селин умер. Ушел незаметно, тихо. В сущности человек всегда умирает в одиночестве, даже если его изголовье участливо окружают друзья. Отключает слух, чтобы не слышать ненужные сожаления, гасит зрение, как гасят свет, уходя из квартиры и какое-то время, оставшись наедине с самим собою, в немой тишине и мраке, последним усилием отталкивает челн от этих берегов.

Пришли санитары. С трудом подняли с кровати тяжелую промокшую гипсовую скорлупу, из которой торчали, уже одеревеневшие, иссохшие ноги Селина, уложили его на носилки, накрыли простыней и унесли.

Мы молчали, говорить ни о чем не хотелось. Тишину нарушил Кречет. Он встал, допрыгал до тумбочки Селина и взял стакан с водкой.

— Давайте помянем. — Кречет плеснул немного из стакана на изголовье, на котором только что лежал Селин. — Вечная тебе память.

Оставшуюся в стакане водку он разнес по койкам, и мы выпили по глотку. А в вечернем небе все вспыхивали да вспыхивали праздничные ракеты.

Записал Валерий ДЫШИН.

На снимке: домой с Победой!
Фото Д.ЧЕРНОВА