• Роман тысячелетия "Нет мира в садах тучных"	Медина ГАСАНОВА

(Начало в №№ 10, 11, 14, 15, 17, 19, 21, 23, 26, 30, 31, 36, 37, 40, 42
за 2001 год, 2, за 2002 год)

После смерти Дадаша Сельми будто подменили. Такой Гадир свою жену ни разу еще не видел. Ухаживая в молодости за ней, он узнал о том, что нрав у Сельми непростой, но сердце доброе и отходчивое. За время совместной жизни Гадир открыл в характере своей жены много разных необъяснимых черт, но они не мешали им сосуществовать под одной крышей, вести большое хозяйство, построить новый большой дом в два этажа. Многие годы Гадир верил в то, что был первым и последним в судьбе Сельми мужчиной, и потому не очень прислушивался к слухам, которые, точно утренний туман, расползались по всей деревне.

Но когда брат Сельми Бабалар за рюмочкой водки вдруг приподнял завесу над семейной тайной и рассказал Гадиру о том, что Дадаш действительно посылал сватов в их дом, ему стало не по себе.

— Да не обращай ты на эти разговоры внимания, кто в молодости не делал глупостей, — сказал Бабалар, увидев, как сильно расстроился его шурин.

Но Гадира теперь могла успокоить только сама Сельми, а она вдруг замкнулась в себе, словно в глубокой недосягаемой норе, и с каждым днем уходила все дальше и дальше от человека, который ради нее был готов на все.

Ворчавшая по любому поводу женщина стала вдруг безразличной ко всему и тихой, точно вода в колодце. Она не улыбалась, не общалась с соседями, не ездила больше в райцентр. А когда Гадир донимал ее расспросами, разражалась гневной бранью, швыряя в него все, что попадалось под руку.

В деревне стали поговаривать о том, что кто-то навел порчу на Сельми.

— Да кому она нужна, — отмахнулся Джамаледдин, — эта чертова баба сама кого хочешь сглазит и в могилу сведет. А Гадира жалко. Высох и пожелтел, как инжир на ветру.

Гадир и впрямь чувствовал себя в последнее время неважно. Появились какие-то странные боли под ложечкой. Каждое утро он просыпался с тошнотворной горечью во рту. Как-то раз, опираясь на палку, он пришел к дверям Гюльвары, и та дала ему порошков и трав от хвори.

— Попей недельку, а там разберемся, — спокойно посоветовала знахарка, и ее спокойствие передалось Гадиру.

Ему вдруг захотелось поделиться с ней сердечной болью, авось, и от этого у врачевательницы найдется средство.

— Сколько лет вместе прожили, а детей у нас с Cельми нет. Все в деревне думают, что виноват я... Эх! Сколько я ее по врачам разным возил, и кто в Карагадже знал об этом? А?.. Другой на моем месте давно развелся бы и построил новую семью. Какой мужчина не хочет иметь наследников? А я вот терплю... И ради чего... Скажи, неужели она действительно так любила этого Дадаша? — спросил он Гюльвары, которая только кивнула головой ему в ответ, не зная еще, как успокоить соседа.

— Но тогда зачем же она уговаривала меня подпилить этот злосчастный карагадж, который никому, кроме нее, не мешал?! Когда я отказался это делать, она привезла из города какую-то новую пилу...

Он вдруг вспомнил до мельчайших подробностей тот день, когда Сельми, озаренная, помолодевшая лет на десять, вернулась из райцентра.

«Представь, удача какая, весь мой товар перекупил какой-то делец из Баку и довольно за хорошую цену. Я привезла тебе костюм, туфли новые», — тараторила жена, аккуратно раскладывая покупки по местам.

Вот тогда она и привезла новенькую, в масле мотопилу. Когда же Гадир поинтересовался, для чего нужна в их простом крестьянском хозяйстве эта сложная техника, Сельми коротко ответила: «Дрова пилить». Гадир удивился, ибо колоть их топором было куда удобней и сподручней. Это позднее он понял, что Сельми собиралась спилить мотопилой те могучие ветки карагаджа, которые нависали над их огородом. Если б он знал, чем вся эта история может закончиться...

— А я-то, дурак, думал, она так ненавидит Дадаша, мир его праху, что любыми средствами хочет ему досадить.

— Эх, Гадир, разве ж ты не знаешь, что больше всего мы, женщины, ругаем тех, кого любим всем сердцем, — глубоко вздохнув, сказала Гюльвары. — Неужели ты и впрямь ничего не слышал об их любви? Они же были как Лейли и Меджнун.

Гадир отчаянно замотал головой, вспомнив о том, что как раз в это время он служил в армии. Ни мать, ни отец, ни родня — никто не посвятил его в эту историю, быть может, еще и потому, что к моменту его возвращения она завершилась. А здесь, в Карагадже, не принято было ворошить старое.

Гадир, обхватив голову руками, думал над тем, как жить дальше, но тут Гюльвары, округлив глаза от страха, вдруг спросила:

— Послушай, выходит, это вы порешили беднягу Дадаша?

Еще минуту назад скрюченный от боли Гадир вдруг выпрямился, как тополь, растущий в аллее, и зычным голосом, никак не вяжущимся с его тщедушной внешностью, проговорил:

— Попробуй, открой где-нибудь свой старушечий рот, так пожалеешь об этом, что эта жалость у вас по наследству из поколения в поколение передаваться будет!..

— Я-то промолчу, — с досадой в голосе проговорила Гюльвары, — а как же твоя совесть? Она тоже молчать будет?

Гадир сник, затравленно посмотрел на Гюльвары и, не взяв порошков, вышел из ее дома.

* * *

Пестрой гурьбой карагаджские женщины возвращались из райцентра в родное село, шумно обсуждая по дороге, идущей вдоль хлопкового поля, последние деревенские новости.

— Ой, девчонки, если б вы знали, как на днях Диляра сцепилась с Сейраной, — стараясь привлечь внимание подружек, сказала Рахиля. — Не поверите, она нашла в комнате нашей свекрови чьи-то волосы, какие-то лоскуты, бусинки и обвинила Сейрану в том, что это именно она разлучила ее с Фазилем.

— Очень может быть, — подхватила Гюляра, — мне эта Сейрана никогда особенно не нравилась.

— И мне! — обрадовалась поддержке Рахиля. — Она все пыталась наши отношения с Фаррухом подпортить. Смотрю, то и дело зовет его отобедать. А Фаррух, как поесть из ее кастрюли, так сам не свой делается. Я поняла, что Сейрана в его тарелку джаду кладет, да только не на ту напала. Как только я пожаловалась Гуламу киши, он приструнил свою супругу. А эта размазня Диляра даже за Фазилем не следила, и вот результат...

Обсудив плачевное положение Диляры, девушки очень скоро нашли другую тему для разговора, быстро переключившись на Лейлу.

— А что вы можете сказать по поводу жениха нашей учительницы? — сгорая от нетерпенья, спросила Махиля, прыгая, как козочка, перед подружками.

Парень что надо, сошлись во мнении все девушки, и, пожалуй, каждая из них в мечтах видела своего спутника жизни, если не таким в точности, то очень похожим на Ровшана.

— Бедный Вагиф, — сочувственно проговорила Гюльдерен, — вот уж верно говорили наши деды: «Поспешишь — в тендир угодишь». Вернулся из города, а рядом с Лейлой уже другой парень. Совсем не теряется наша учительница.

Девушки ответили на слова Гюльдерен дружным хохотом, а вот Гюляре они не очень понравились.

— А Лейла-то тут при чем? — возмутилась она. — Не она же к нему поехала, а горожанин сам приволокся. Лучше посмотрите, какой замечательный урожай вырос. Только бы дожди не пошли. Такой хлопок пропасть может. Давно подобного урожая в нашем совхозе не было.

Девчата, идущие рядом с ней, ехидно захихикали:

— Специалист! Профессор! Опять орден хочешь отхватить, и на нашу долю что-нибудь оставь!

— А вы поработайте, как я, белоручки, — задиристо ответила Гюляра. — Лентяйки, и кто только вас замуж возьмет...

Острая на язык Махиля прищурила лучистые глазки и громко, на публику сказала:

— Что же это к тебе никто не сватается? Ты же у нас такая работящая!

— А ну помолчи! — шикнула на нее Бирджагыз, ибо шутки перешли грани дозволенного.

Гюляра приходилась ей сводной сестрой, к тому же, жизнь у них сложилась почти одинаково, и Бирджагыз прекрасно понимала свою так называемую сестру, которую не любила в детстве. Разница между ними была лишь в том, что Бирджагыз никогда не была замужем, а Гюляра давно жила вдовой, хотя и была молода. Растила дочь и сына с такими же раскосыми, как у нее, глазами. Только и родила Назилю, как ее Джаван насмерть на своем тракторе разбился. Сколько лет уж прошло, а Гюляра все не могла забыть той ночи с проливным дождем, когда она связала в узелок свои платья и ушла к Джавану в его ветхое жилище, которое в деревне никто и домом-то не называл. Баладжа, приходившаяся ей мачехой, прокляла Гюляру за позор. На всю деревню кричала, чтоб земля поглотила бесстыжую вместе с ее срамом. Перебегая по шаткому и скользкому от дождя мостику, Гюляра упала в речку, взбесившуюся от грозы, и та понесла ее, перекатывая, как игрушку, по камням. Ледяная вода сделала свое коварное дело, и почти два месяца Гюляра провалялась в постели. Думали, уже не встанет, но мачеха ни разу не навестила ее. Не пустила она к дочери и Халыга, который привел в дом Баладжу по старому обычаю после смерти брата. Житья Гюляре не стало в отчем доме. Может, потому она и так рано ушла из-под родного крова. Да и любила Гюляра Джавана первой крепкой девичьей любовью. После его смерти жила, как могла. И корову держала, и птицу, и огород у нее был не хуже, чем у других. Изредка овощи на базар вывозила. Раза два пыталась выйти замуж, но счастье, казалось, повернулось к ней спиной.

Женщины так увлеченно судачили о том о сем, что не заметили, как на дороге показался всадник.

— Аллах, неужели случилось что? — встревожилась Бирджагыз.

Низами, младший брат Магомеда, еле переведя дух, спросил:

— А где бригадир? Приехал Сам из Баку. Вот-вот на вертолете участки облетать будет. Червон велела, чтобы вы все вышли в поле.

— В такую жару? — возмутилась Гюляра. — И нечего нам сейчас в поле делать, пусть осенью приезжает, вот тогда мы ему класс покажем.

Когда же она подошла к своему дому, ее здесь уже дожидался Джамаледдин.

— Давай, собирайся, — коротко, но требовательно сказал бригадир.

— И не подумаю, — так же коротко бросила Гюляра и точно мышка прошмыгнула в ворота своего дома.

Джамаледдин попытался объяснить упрямой звеньевой, что в поле им придется простоять всего несколько минут.

— Червон обещала заплатить за это.

— Да вы нам за прошлогодний урожай деньги отдайте, — закричала Гюляра, покраснев от негодования. — Червон велела, Червон обещала. Вот пусть сама в поле и выходит, заодно и гостя прихватит, и про жену свою не забудь. Чем не бригада?

От гнева Гюляра раскраснелась, глаза горели, как угли. Казалось, тронь ее — и она зашипит, как раскаленный утюг, но Джамаледдину было не до шуток. Ему поручили обеспечить явку бригады, а он никак не мог собрать ее членов. У всех была одна и та же отговорка. Тревожно поглядывая на часы, бригадир выводил на песке кнутом какие-то геометрические фигуры и бубнил под нос:

— Ничего ведь не требуется, только встать возле кустов — и все дела.

Услышав эти слова, Гюляра встрепенулась и юркнула в сарай. Джамаледдин с любопытством прислушивался к возне и хотел было заглянуть внутрь, как на пороге появилась Гюляра с туго набитым мешком в руке.

— Соломой заполнила, — довольным голосом сказала она, протягивая бригадиру нечто вроде куклы с платочком на голове. — Сейчас я вам еще таких красавиц сотворю, не налюбуетесь.

Прямо на глазах Джамаледдина она набила соломой еще четыре мешка.

Перетянув их бечевкой, на каждый мешок Гюляра повязала цветастые фартуки, что пошила ей Шафига, и платки.

— А что, похоже. Сверху и не поймешь, что к чему, — усмехнулся Джамаледдин, восхищаясь находчивостью Гюляры.

Эти куклы и расставили возле кустов хлопчатника, и, видно, с высоты птичьего полета они мало чем отличались от колхозниц, ибо гость улетел обратно в столицу вполне удовлетворенный увиденным.

После того как вертолет, покружив над полем, полетел в сторону райцентра, Гюляра облегченно вздохнула и направилась к речке. Оглянувшись вокруг, она быстро стянула с себя потную блузку и стала торопливо мыться. Джамаледдин увидел ее случайно с высоты своего роста и обомлел. Заглядевшись, он и не заметил, что вышел из-под навеса, стоит на самом солнцепеке без шляпы, без носового платка, который иногда ее заменял. Внезапно он рухнул на землю, точно подкошенный, и увидевшая это Рахиля истошно завопила:

— Вахсей, девчата, бригадир умер!

— Ври больше, — всполошилась Гюляра, — разве такого бугая смерть возьмет?

Но увидев, что Джамаледдин лежит без движения, как поваленное дерево, тревожно засуетились. Гюляра быстро присела на колени, распахнула ворот его рубахи и приложила ухо к груди Джамаледдина.

— Фу! Живой, черт. Ничего с ним не случится. Давай-ка оттащим его в тень, под навес.

Схватив бригадира под руки, она вдруг подумала: «Грудь-то какая широкая, так бы свою голову на нее и положила. Вот, наверное, хорошо этой старухе Гюльвары...»

Рахиля, поняв, что они не смогут сдвинуть с места Джамаледдина, сломя голову помчалась на соседний участок, где работал его брат Кязим. Вскоре он приехал на своем мотоцикле. С великим трудом они усадили Джамаледдина в коляску и отправили домой. К вечеру ему стало совсем плохо. Лицо побагровело, замучила судорожная рвота. Порой он приходил в себя и тут же спрашивал, не заметил ли кто подвоха с мешками. А о них и думать забыли в этой суматохе. Гюльвары плакала навзрыд, чувствуя свое бессилие перед странной болезнью мужа, а молла сказал, что дела Джамаледдина плохи, и эта новость молниеносно разлетелась по всему Карагаджу. Сельчане, управившись со скотиной, шли к дому Джамаледдина. Уложив детей спать, Гюляра тоже решила навестить бригадира. Когда она вошла в комнату, где он лежал, Гюльвары сидела в ногах мужа и громко причитала. Она уже пыталась лечить его своими методами, но Джамаледдину от этого только хуже стало.

(Продолжение следует)