• Роман тысячелетия "Нет мира в садах тучных"	Медина ГАСАНОВА

(Начало в №№ 10, 11, 14, 15, 17, 19, 21, 23, 26, 30, 31, 36, 37, 40, 42 за 2001 год,
2, 3, 6, 8, 10, 14, 16, 18, 21, 23, 26, 31, 33, 37,40,46,50,51 за 2002 год,
4, 5 , 7 , 17 , 20 , 22 за 2003 год)

* * *

Вот и Карагадж, не отмеченный из-за малых своих масштабов ни на одной географической карте, вошел, можно сказать, в историю. В округе только и говорили, что о падении иностранного самолета на огороды учителя начальных классов карагаджской школы-восьмилетки Адиля Гулиева, приправляя этот и без того необычный факт всевозможными слухами и домыслами. Договорились аж до того, что упавший с неба иранец никто другой как инопланетянин, посланный высшим разумом Вселенной в Карагадж для того, чтобы найти убийцу Дадаша. «Не иначе как Сейрана своими манипуляциями с кясой и чистой водой потревожила гуманоидов», — говорили женщины и в шутку и всерьез. Адиль же устал от потока людей, горящих желанием посмотреть на воронку, оставшуюся после рухнувшего с небес самолета.

Любопытным приходилось довольствоваться лишь следами пребывания инопланетянина, ибо сам самолет буквально на следующий день был погружен на железнодорожные платформы и отправлен в неизвестном для карагаджцев направлении. Куда, впрочем, увезли и летчика, едва пришедшего в себя. Сельчане даже не успели с ним толком познакомиться, облагодетельствовать своим гостеприимством, попотчевать зрелым бараньим сыром и прочими деликатесами со своего стола. Представительная комиссия из Баку прибыла в Карагадж раньше, чем на телеге до села добрались врач с медсестрой. Будто были заранее оповещены об этом странном визите. Весь участок Адиль муаллима в мгновение ока был оцеплен, даже хозяину дома не позволялось проходить на собственную территорию.

Бедного Джамаледдина замучили дотошными расспросами. Людей в военной форме интересовало все до мелочей: в какое время дня с точностью до секунды в небе над Карагаджем появился чужой борт, сколько витков над землей он сделал, прежде чем упал, что успел сказать несчастный летчик.

— А с чего это вы взяли, что он несчастный? — удивился бригадир. — Может, его специально вынудили именно в нашем селе совершить посадку и за это заплатили бешеные деньги его семье?! Может, у него задание такое было?!

На эту мысль бригадира натолкнули финиковые четки. Джамаледдина пот прошиб, когда он увидел их в руке незнакомого, к тому же иностранного гражданина. Между этими четками, событиями, происходившими в последнее время в селе, была какая-то связь, и бригадир нутром это чувствовал, но почему-то не рискнул рассказать про них представителям органов государственной безопасности.

Вечером, когда страсти, как и люди, поулеглись, Джамаледдин долго думал о причинах своей нерешительности, но никакого оправдания своим действиям не нашел.

— Мне кажется, что наш молла что-то темнит, — бормотал он, укладываясь спать рядом с Гюлярой.

— А тебе это надо? — спросила она, с любовью глядя на усеянное глубокими оспинками лицо бригадира.

«Верно баба говорит, пусть этим делом занимаются те, кому за эту работу зарплату платят», — подумал он, добровольно отдаваясь в плен сковавшего его сна.

Но тут Гюляра, зевнув, проговорила:

— Знаешь, а наш молла часто про Иран рассказывает... Как-то даже говорил о разнице, с какой сунниты и шииты делают намаз, но я ничего не поняла. А когда стал нам про чадру проповеди читать, я его просто подняла на смех. Как же я в этой самой чадре хлопок буду собирать...

Джамаледдин сел и, тряхнув головой, сбросил с себя сонливость.

— А что еще, моя хорошая, тебе в нем непонятно? — спросил он, тревожно оглядывая маленькую комнатку, на дощатом полу которой была расстелена их постель.

Гюляра не входила в число постоянных посетительниц моллы Гамида, но иногда из чувства любопытства и она заходила в его дом. Это давало ударнице коммунистического труда возможность встретиться с теми своими односельчанками, которые жили на другом конце деревни, узнать от них новости и, конечно же, посплетничать о том о сем. Несмотря на то, что ее отец, Халыг киши, был рьяным приспешником ислама, она не читала Коран, не совершала намаз и никогда не постилась, стараясь угождать своему чреву во всем. Любимым ее лакомством были сливки, которые всегда водились в доме Гюляры, и сыр, который она готовила своим, только ей известным способом.

— Вот ты, к примеру, без нас с Гюльвары с хозяйством один управился бы? И чтоб рубашка чистая была, и дома порядок?

Джамаледдин отрицательно мотнул головой, расплывшись в доброй улыбке.

— Да вы даже хлопок собирать не можете, а он мастер на все руки. Я видела случайно, как он сам стирает свое белье. Для тебя это наказание... По-моему, не наш он человек... Да не мое это дело... Только однажды я видела в его доме какого-то странного мужика. А главное, говорил он не по-нашему, язык какой-то мудреный. Сейрана сказала, будто армянский. Незвучный и неприятный, должна тебе сказать...

Джамаледдин вздрогнул всем телом, щипнул себя за щеку: не снится ли ему этот разговор с женой. «Если это сон, тогда дай спрошу, как звали гостя моллы Гамида».

— По-моему, Акоп или Ашот, — задумчиво ответила Гюляра.

— Что?! — взревел бригадир, до смерти напугав свою гражданскую жену.

— Чего ты орешь, так и выкидыш может случиться, — проговорила она, инстинктивно схватившись обеими руками за взбухший, как розовый бутон, живот.

«Сказать ей про четки или нет? — лихорадочно думал Джамаледдин, не узнав еще, можно ли Гюляре доверять чужие тайны и секреты. — Если разболтает по всей деревне, спугнем преступника».

Теперь бригадир был абсолютно уверен в том, что в его родной деревне совершено преступление, но каким образом оно связано с четками и теми именами, что выцарапаны на них, еще предстояло узнать. Торопливо надев брюки и рубаху, он вышел из дому, несмотря на то, что за порогом стояла темная звездная ночь.

§

В Карагадже редко ходили в гости. Обычно встречались либо на свадьбах, либо на похоронах, либо на хлопковом поле. С появлением в селе новой учительницы, которая насаждала вопреки устоявшимся правилам новые порядки, сельчане раз в квартал стали встречаться еще и на родительских собраниях в школе. Друг к другу заходили по особой надобности. Вот почему, увидев на пороге своего дома Мелек, Балабегим тревожно спросила:

— Хеир олсун?

И этот вопрос неожиданно обидел гостью.

— Ну почему ты так недоброжелательно? — недовольно спросила Мелек.

— Отчего же, — растерялась Балабегим, — я ведь только спросила, с добром ли ты пришла...

— А с чего ты вообще взяла, что я могу прийти в твой, дорогой моему сердцу дом с каким-то злым умыслом? — сказала Мелек, поворачиваясь к хозяйке дома спиной.

— Э..., раз, дорогая моя, ты ведешь себя так, значит, на сердце накипело, значит, уже не под силу одной нести груз. Правильно ли я тебя поняла?

— Ох, как правильно, Балабегим, если б ты только знала, как правильно!

Мелек развязала тугой узелок на шелковом головном платке, открыла расчесанные на прямой, как и у всех женщин Карагаджа, пробор черные, без единой седины волосы и, глубоко вздохнув, спросила:

— Учительница дома?

— Нет, с женихом в район поехала. А что?

— А то, что совестно мне ей в глаза смотреть. Нехорошо все как-то получилось... Знаешь, моя Марал иной раз во сне разговаривает, да так ясно, будто и не спит вовсе.

— Что ты говоришь! — рассеянно произнесла Балабегим, не понимая еще, куда клонит ее односельчанка.

Мелек села на пол, скрестив под широкими юбками полные ноги и, тихо пошлепывая руками по бедрам, проговорила:

— Камни бы попадали на мою голову, когда я рожала Марал. Она ведь знает, чей ребенок зреет в ее чреве, зовет его ласково в своих снах, будь я трижды проклята...

— Ха, такого бы парня — и во сне не видеть? Будь я чуть помоложе, сама бы мечтала о том, чтобы мне Вагиф приснился. Ладнее его парня в нашей деревне нет. У Эльхана нос кривой, Шакир от рождения хромает на правую ногу, Сулейман белобрыс, как молоканин, а этот точно картинка. Ничего не скажешь, жених завидный, муж желанный...

— Но ведь, моя дорогая, Марал произносит совсем другое имя, и я бы тебе сейчас сказала, чье, но сначала удостоверюсь сама. Ты человек крепкий на язык, тебе я смогу довериться. Знаешь что, очень тебя прошу, приходи в следующий четверг к молле Гамиду.

— Ой нет, я ни в партию, ни в Ленина, ни в Бога не верю. Мне там делать нечего, я и не пойму ничего.

— А ты приходи, не пожалеешь...

Это потом в случайных разговорах Балабегим узнала о том, что Мелек позвала на четверг к молле Гамиду Сейрану, Бирджагыз, Гюльвары, Сельми, Бильгейс и несколько других уважаемых женщин Карагаджа. Интересно, зачем?..

* * *

Зиярат читал письмо, которое привез ему сельский почтальон Бабалар, с любопытством разглядывая штемпели и мучаясь над тем, кто был автором этого анонимного послания.

— Эй ты, — крикнул он почтальону, доводившемуся ему дальним родственником, — где ты это взял?

— А на дороге валялось, — крикнул, махнув рукой, Бабалар и нажал на педали своего велосипеда.

— Хотя бы «Запорожец» себе купил, что ли. Столько лет работает, а все на велосипеде разъезжает, — ворчал Зиярат, распечатывая крепко склеенный конверт.

— Сынок, что у тебя там? — ласково спросил Назир, несмотря ни на что сильно любивший Зиярата.

— Да кто-то решил, наверное, поиздеваться надо мной. Какие-то глупости здесь написаны... Тигран, Ануш, Ашот, Карапет... — ответил Зиярат так тихо, что туго слышавший Назир толком ничего не разобрал.

— А ну, покажи мне письмо, — властно потребовал он.

Зиярат, еще раз посмотрев на адрес, убедился в том, что письмо было послано именно ему. «Наверное, на почте поменяли, открыли, деньги взяли и случайно положили в его конверт чужое письмо», — решил он, передавая письмо отцу, но тут вдруг вспомнил не столь давний разговор с Лейлой.

Ну да, именно она ему как-то сказала о том, что его имя Тигран, а не Зиярат, и что на свет его произвела вовсе не Бильгейс, а какая-то Ануш.

— Ерунда! Теперь я понял, откуда ветер дует, — сказал он и, хитро улыбнувшись, торопливо сунул листок бумаги в карман тенниски.

Не притронувшись к чаю, который подала Бильгейс, Зиярат надел туфли и спустился во двор.

«Ну я покажу этой гадине, как меня разыгрывать, — думал он, торопливо шагая к дому Балабегим. — Ишь что придумали, меня чернить, меня, Зиярата! Еще посмотрим, кто кого!». Он так был увлечен своими мыслями, что чуть было не попал под копыта лошади Джамаледдина.

— Ты Червон, случайно, не видел? — крикнул бригадир, краснея то ли от жары, то ли от натуги.

— А зачем тебе в такую рань Червон? — удивился Зиярат.

— Дело есть государственной важности.

— Хлопок, что ли? — усмехнулся Зиярат. — Ты вот уважаемый в селе человек, пост занимаешь какой-никакой. Рассуди, что мне с этой учительницей делать? Кому-нибудь другому скажу, как она надо мной издевается, ведь не поверят. Все на ее стороне! С Вагифом обнималась — ничего, этот дурень безмозглый за ней как собачка преданная бегает — молчат, горожанин то и дело при живой жене наведывается — как будто так и должно быть. Но над собой измываться я ей не позволю. Когда я про нее письма всякие распространял, признаю, был такой грех, так ведь голую правду-матушку писал. А она что делает?

— А что такое она делает? — спросил Джамаледдин, еле сдерживая горячо гарцующего коня.

— На, погляди, — с вызовом сказал Зиярат и протянул бригадиру листок бумаги, полученный им с полчаса назад.

Джамаледдин сунул кнут в голенище сапога, взял из рук Зиярата письмо, развернул его...

Учитель видел, как буквально на глазах бригадир побледнел как тот хлопок, который заставлял убирать сельских женщин.

— Откуда оно у тебя, признавайся! — закричал Джамаледдин.

— А в чем тут признаваться. И без того ясно как день. Эта дрянь, новая учительница, накропала анонимку, поехала со своим возлюбленным в райцентр, там опустила его в почтовый ящик, а этот дурень Бабалар, я о нашем почтальоне, а не о милиционере говорю, взял его и привез в Карагадж. Когда я говорил, что от нее срочно избавляться нужно, вы все шикали на меня. Завтра она еще чего придумает...

Но Джамаледдин не слушал больше своего односельчанина. Он смотрел на аккуратно выведенное в письме имя Ашот и чувствовал, как предательская тошнота поднимается к горлу.

(Продолжение следует)