• Роман тысячелетия "Нет мира в садах тучных"	Медина ГАСАНОВА

(Начало в №№ 10, 11, 14, 15, 17, 19, 21, 23, 26, 30, 31, 36, 37, 40, 42 за 2001 год,
2, 3, 6, 8, 10, 14, 16, 18, 21, 23, 26, 31, 33, 37,40,46,50,51 за 2002 год,
4, 5 , 7 , 17, 20 , 22 , 24 , 27 за 2003 год)

Третью ночь Назир не мог сомкнуть глаз. Тяжело вздыхая, он шумно ворочался с одного бока на другой, отгоняя грустные мысли, но они, словно назойливые мухи, вновь и вновь возвращались и кружились над его головой. Бильгейс видела, что муж — человек по природе своей строгий и сильный — вконец извелся, но первой начать разговор не решалась. Подложив под голову Назира новую пуховую подушку, Бильгейс накрыла его легким одеялом, сшитым из ситцевых пестрых лоскутов. Назир не отреагировал. Крепко зажмурив маленькие, как у волка глаза, он притворился спящим. Не хотелось ему сейчас ни о чем говорить.

— Ну и не надо, — с досадой проговорила Бильгейс, — когда-то все равно это должно было случиться... Правильно говорят отцы: шила в мешке не утаишь. И как только все эти годы мы оберегали Зиярата от тайны его происхождения...

Тут Назир резким движением скинул одеяло и, обхватив руками колени, злобно зашипел:

— Говори тише, не то услышит твои причитания. Они ведь обещали мне, что не будут ему ни о чем напоминать... Обещали... А я-то, дурень, не сразу в этом чертовом летчике признал Ашота. Изменился-то как парень, и при чем тут Иран! Ничего не понимаю... Ничего! Дай мне побыть одному!

Оставив в покое мужа, Бильгейс осторожно спустилась по высокой лестнице во двор. Было темно, но вдруг у самого горизонта вспыхнула тоненькая, яркая лимонно-розовая полоса, возвещавшая о смене времени.

«Как оно быстро летит, — дала волю своим мыслям Бильгейс, — казалось, только вчера я приняла в свои руки маленький сверточек, в котором посапывал совершенно чужой для меня малыш, а сегодня он кричит мне в лицо: «Уйди с глаз долой! Ты не моя мать!»

Вспомнив этот крик, бедная женщина вздрогнула всем телом. Горькие слезы невольно навернулись на глаза, больно защемило сердце. Чтобы хоть как-то отвлечься, она распустила туго заплетенные косы и, взяв частый гребень, лежавший рядом в медном тазу для мытья головы, стала расчесывать густые, почти русые волосы.

— Какие они у тебя красивые! — вдруг послышался сонный голос Чейльхана.

— А что ты не спишь? — удивилась Бильгейс, вглядываясь в черты лица своего младшего сына.

— А не спится — и все тут, — вяло ответил Чейльхан и положил тяжелую грубую руку на хрупкое плечо матери. — Вот скажи, ты все еще любишь отца? Ведь, оказывается, ты у него не первая.

— Что за разговор? — встревожилась Бильгейс, — разве я словом, движением, поведением, хоть чем-то дала понять, что Назир не мил моему сердцу?

А то, что я у него не первая, так ведь я об этом с самого начала знала.

— Ну хорошо, хорошо, поговорим о другом, что-то ты перестала к молла Гамиду ходить, — улыбаясь, сказал Чейльхан, решив таким образом перевести разговор в другое русло. Бильгейс знала, что ее посещения дома моллы не нравились ни Назиру, ни Чейльхану, но и отказаться от них она не могла. Ей нужна была эта отдушина. Порой Бильгейс казалось: не услышь она божьих слов, сердце разорвется на части. Ей нравились рассказы о жизни пророка Мухаммеда, встречаться с женщинами, та атмосфера, которую создавал в своем доме молла Гамид. Горевшие в темноте свечи, казалось, очищают душу, в которой накопилось так много обиды на жизнь. А сладкие речи служителя религии вселяли надежду на то, что все проблемы в конечном итоге благополучно разрешаться.

— Отчего же, я там была в четверг, да вот только молла Гамид опять по каким-то важным делам в город уехал, — ответила Бильгейс, быстрыми движениями заплетая волосы в косы.

Не пришла и Мелек, обещавшая сельчанкам поведать что-то очень важное.

Бирджагыз, подогреваемая любопытством, предложила женщинам сходить к Мелек домой: а вдруг она приболела. Сейрана многозначительно поджала сухие губы, придав своему томному виду магическую таинственность. Гюльвары криво усмехнулась, полагая, что ничего важного такая глупая курица, как Марал, им сообщить не могла. А Сельми было все равно, что там приключилось у Мелек. Ей эта женщина никогда не нравилась, а после того как она не смогла уберечь от смерти Дадаша, Сельми и вовсе возненавидела Мелек всем сердцем.

— Я вот, к примеру, знаю, что ваш пророк имел много жен, а советская власть почему-то разрешает приводить в дом только одну. Ну почему так? Отец ведь тоже дважды был женат, — осторожно начал Чейльхан, пытливо поглядывая на мать, и та вдруг поняла, к чему клонит сын.

— Опять ты за свое, — ответила Бильгейс, скатывая в комочек выпавшие при расчесывании волосы, — наверное, для того чтобы иметь много жен, и нужно быть пророком. Не каждому простому смертному под силу такая ноша. Первая жена твоего отца умерла, иначе бы он ее никогда не бросил. Это тебе ответ на твой второй вопрос. А свою Наташу или как там ее выбрось из головы. У тебя есть законная невеста — Сума. Красавица ведь: и высокая, и стройная, и глаза выразительные, точно у лани. Кроткая, работящая. Что тебе еще нужно?! От добра, сынок, добра не ищут!

Чейльхан вздохнул, снял руку с материнского плеча и, глядя куда-то в сторону, глухо сказал:

— Ма, но она мне письма пишет, зовет к себе... сильно зовет, и мне очень хочется ответить на этот зов...

— Только посмей! — вдруг твердо ответила Бильгейс, никогда не повышавшая голоса на детей. — Не хватало нам срама в нашей семье! Ваш отец так гордится своими сыновьями! Не бери дурного примера с Фазиля, его Бог накажет. Мало мне проблем с Зияратом, так еще ты хочешь добавить?! Смирись! С иноверкой жизни у тебя не получится.

— А у отца ведь получилось, — сопротивлялся что есть силы Чейльхан.

— А что у них получилось? Зиярат, который зол на весь белый свет? Который во всем видет только недоброе и всем пытается нагадить? И ты считаешь, что у них что-то получилось?! Всевышний потому и отнял жизнь у этой Аннуш...

Как возле них в эту минуту появился Зиярат собственной персоной, не поняли ни мать, ни Чейльхан.

Бильгейс страшно пожалела о том, что сгоряча наговорила всякого о незнакомой ей Аннуш. Чейльхан стремительно поднялся на ноги и пожал руку брату, пожелав ему доброго утра.

— Вы хотя бы шепотом говорили... целое партийное собрание тут устроили, — сказал он, поеживаясь от утренней свежести. — Прости меня ... мама.

Впервые за последние пять дней Зиярат вновь назвал Бильгейс матерью.

— Понимаешь, я-то думал, что это опять проделки Лейлы... М... да...а.

Бильгейс чувствовала, что мальчик, которого она вырастила, страдает, и ей стало жалко сына. Она притянула его к себе, попросила прощения за сказанное в сердцах и горько заплакала:

— Я никогда ни о чем не спрашивала твоего отца, а он мне никогда ничего и не рассказывал. Может, это и помогало мне растить тебя как своего родного сына. Я и сейчас ни одной клеточкой своего организма не чувствую, что ты мне чужой.

Зиярат запустил тощие пальцы в густые, черные, как смоль, волосы и, яростно взъерошив их, зарычал от боли, точно раненый зверь. Бильгейс была права в том, что ни разу он себя не почувствовал в этом доме приемышем. Отец его любил и баловал, Чейльхан почитал как старшего брата, прощая ему все выходки и терпеливо снося понукания. Так поставила Бильгейс, которая всем сердцем полюбила беззащитного малыша, и жаловаться на судьбу ему не приходилось. И потом — он ведь даже не помнил родной матери. Может, потому его и не задели за живое слова Бильгейс.

— Я только на недельку съезжу к родным... — сказал Зиярат, виновато глядя на женщину, заменившую ему мать.

— Поезжай, ты достаточно взрослый и самостоятельный человек, чтобы принимать такие решения. Только не задерживайся, Марал совсем немного до родов осталось. И обязательно скажи об этом отцу, он уже третью ночь не спит, — спокойно ответила Бильгейс, вытирая огрубевшей от работ ладонью слезы, соленые, как море.

Зиярат не знал еще, когда он отправится в путь, но уже твердо решил: прежде чем он покинет хоть на время Карагадж, извинится перед учительницей.

* * *

Червон была явно не в духе. Рассматривая заявление Джамаледдина об уходе из совхоза, она нервно курила болгарскую сигарету, что позволяла себе крайне редко, при особых, как теперь, обстоятельствах и не при людях. Курящих женщин в селе осуждали, не уважали. Словом, сигарета не была для председателя вредной привычкой. Просто помогала расслабиться, подумать, принять верное решение. Да, нужно было помягче разговаривать с этим неотесанным мужланом. Лишиться такого бригадира, да еще перед самой уборкой хлопка — значит, многое потерять, даже лидерство по выполнению государственного плана, которое они удерживали не первый год.

— Аркиназ! — крикнула она секретаршу, хотя могла и вызвать ее с помощью звонка.

— Слушаю, Червон муаллима, — вытянувшись в струнку, с готовностью ответила Аркиназ.

— Так вот слушай меня очень внимательно, из-под земли достань Джамаледдина и чтобы через двадцать минут, нет через полчаса он стоял вот здесь, на твоем месте!

— Как же я его достану, если даже не знаю, у какой он сегодня жены? — начала было Аркиназ, как скрипнула дверь, и доска, на которой она стояла, прогнулась под тяжестью чьего-то тела.

— А если я появлюсь тут прямо сейчас, какой магарыч мне будет? — спросил вдруг бригадир, всей своей массой вваливаясь в кабинет председателя совхоза.

Глазами выпроводив Аркиназ вон, Червон быстро затушила сигарету, глубоко сожалея о том, что Джамаледдин застал ее за этим занятием.

— Когда баба взваливает на свои плечи сугубо мужские дела, и закурить немудрено, — сказал, усмехаясь, бригадир. — Так зачем я тебе нужен?

— Не уходи, как женщина прошу, останься, не бросай родной совхоз...

— Как женщина или все-таки как председатель совхоза? — то ли в шутку, то ли всерьез спросил Джамаледдин.

— Не дури! Лучше меня знаешь ведь, что уборка на носу. Не выполним план — не видать нам премий.

— А я его в другом месте выполню, и в другом месте премию получу и, кстати сказать, вовремя, а не с такими задержками, как у нас. Вечно ждать по полгода приходится.

— Сам знаешь, не от меня это зависит, — сказала Червон, невольно протянув руку за второй сигаретой.

Джамаледдин предупредительно достал из кармана брюк спичечный коробок и, глядя прямо в глаза Червон, медленно сказал:

— Пока я не буду знать, что здесь происходит, заявления обратно не заберу. То ты разыскивала моллу как последнего преступника, то обхаживаешь его как важную фигуру...

— Не лезь не в свои дела! Я еще сама во всем не разобралась! — скомандовала Червон, и, как ни странно, это подействовало на Джамаледдина.

Он медленно взял со стола заявление, так же медленно разорвал его на мелкие кусочки, сопровождая действие словами:

— После уборки все равно уйду.

Но Червон теперь уже была уверена в том, что никуда Джамаледдин не уйдет.

Пожимая его огромную шершавую руку, она даже подумала о том, что может поделиться с ним своими сомнениями. Но не теперь, не сегодня. Ее так утомил этот разговор. Лучше б она за это время фартуков пять хлопка насобирала...

— А откуда наш молла армянский знает? — вдруг спросил Джамаледдин.

— Да вон наши детишки английским как владеют! — рассмеялась Червон.

— Правильно, — ответил бригадир, — их этому языку в школе учат. А в какой такой школе изучают армянский?

Червон задумалась: почему-то ей эта мысль в голову не пришла. Не увидела она в этом и никакого подвоха. Да и сейчас ей нужно было думать о том, как выполнить напряженный план, а уж потом разбираться с моллой, его званием, знанием армянского и вообще появлением в Карагадже...

* * *

Лейла сняла с пальца кольцо, подаренное Ровшаном, и в сердцах бросила его на стол.

Оно жалобно зазвенело, точно заплакало, и покатилось обручем к стене. Испугавшись, что кольцо может упасть на пол и затеряться в щелях между плохо пригнанными досками, девушка торопливо накрыла его ладонью.

— Подари мне! — взмолилась Махиля, глядя горящими от жадности и восторга глазами на учительницу. — Не выбрасывай, дорогое ведь.

Лейла молча протянула сестренке руку, в которой лежало кольцо, но пальцев не разжимала.

— Ты все еще его любишь? — затаив дыхание, спросила любопытная девчонка.

— Да просто кольцо красивое, — ответила Лейла, — оно и не обручальное вовсе, с камнем, как я раньше об этом не подумала... Пусть останется мне на память.

О ком? О ветреном человеке, который смущал ее душу своими неожиданными появлениями и разговорами?

— Не нужно такой памяти! — решила Лейла и резко протянула раскрытую ладонь Махиле.

— Бери! Носи! Пусть оно хоть тебе принесет счастье!

— А подарки другим дарить — дурная примета, — сказал вдруг невесть откуда появившийся Ровшан.

Он стоял в дверях с дипломатом в руках, и Лейле показалось, что Ровшан вовсе никуда не уезжал. Она прислонилась к удивительно холодной глиняной стене, провела рукой по лбу, стирая ладонью мелким бисером выступивший пот, и глухо сказала:

— Ты еще долго будешь издеваться надо мной?.. Вся деревня уже знает, что ты женат, и твои приезды в Карагадж только рождают массу невероятных слухов.

— Что ты говоришь? — удивился Ровшан, по-хозяйски усаживаясь на новенький венский стул. — Ты же филолог, для тебя каждый слух — устное народное творчество. Разве не так?

— Давай-ка катись отсюда подобру-поздорову, — грубо, совершенно в несвойственной ей манере сказала Лейла, руками показывая, как нужно катиться.

— А вот это ты видела? — спросил Ровшан, не обращая внимания на деловое предложение учительницы.

Дрожащими руками Лейла взяла лист бумаги, затуманенным от волнения взором глянула на строки и не увидела ничего, кроме скачущих, как взбесившийся мул, букв.

— Да ты же держишь решение суда вверх ногами, — от души рассмеялся Ровшан.

— Какое такое решение суда? — в ужасе спросила Лейла.

— Ты хотела, чтобы тебя любил свободный от супружеских пут человек, и я выполнил твое желание. Меня с Севдой больше ничего не связывает. Только ответь мне на один вопрос: это правда, что Магомед просил твоей руки у дедушки Халыга?

(Продолжение следует)